Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— А как же без него? Или ты не знаешь, кто это таков?

— Знаю. Мой сержантик. Вишни мне дарил…

Старшина подмигнул Буравлеву и продолжал:

— Сержантик, говоришь? А знаешь, что он кавалер двух орденов Красного Знамени? Немцы про него листовки сочиняют. Закажи, и он приволокет тебе в подарок фрицевского офицера.

Галочка во все свои быстрые глаза смотрела на Буравлева.

— Так заказываешь офицера? — продолжал Иванов.

— Заказываю… И ни пуха вам ни пера, — совсем растерявшись, покраснев, пролепетала Галочка.

Разведчики продирались через терновник, выбирались по сыпучему обрыву из оврага.

Буравлев все думал о Галочке. Вспоминал ее взгляд и был уверен: влюбилась она в него и теперь уж не вывернется. Радоваться бы ему по такому случаю, а его буравила, жгла ревность… «Рыженький лейтенант, капитан из оперативного отдела, хромовые сапожки — он ей все это припомнит. Пусть теперь она посохнет, походит за ним». А то вишь ты — «сержантик». А вот еще вернется он из поиска… Знал Буравлев, что из такого поиска мало кто возвращается, но сейчас он об этом даже мысли не держал, был уверен — вернется. И не просто вернется, а со славой!.. Сам комдив придет, обнимет его, свой орден снимет!.. Вот тогда она увидит, какой он «сержантик», И пусть ее, пусть покрутится, посохнет!..

Разведчики выбрались из оврага и шли узенькой тропкой через ржаное поле. Им в пояс мирно кланялись и тихонько, приветливо шелестели налитые колосья. Как-то с ленцой, будто засыпая, стрекотали кузнечики, и поэтому поле, которому не видно конца, напоминало разведчикам уютные родные дома со своим особым запахом, со своим сверчком. Большое солнце пряталось в дальнем перелеске, укрывалось на сон грядущий мягкими ветками, и было оно таким мирным, безмятежным, будто за весь день на всей земле только и видело радость и любовь. И отдаленный пушечный грохот, и нечастые, глухие удары крупнокалиберного пулемета были схожи с невинным сонным бормотанием…

Опять вспомнил Буравлев Галочку. Подумал: будет ждать меня, волноваться. Пусть помается.

На шестые сутки, чуть забрезжил туманный рассвет, вернулись разведчики.

Им повезло. У деревенской околицы на берегу речки накрыли они ефрейтора с гауптманом. Ехали те в штаб армии, и захотелось им, видно, освежиться.

Гауптмана брал Буравлев. И так он его ловко, в мгновение ока скрутил, что старшина сказал:

— Считай, что это твой личный подарок Гале, Так ей и доложим.

…Старшина с бойцами повел пленных в штадив, а Буравлеву было велено дождаться лейтенанта из оперативного отдела, который задержался в пехотном батальоне, и уж с ним идти к себе в роту.

Немцы начали огневой налет — били из пушек, швыряли мины, строчили из пулеметов и автоматов.

Буравлев спустился с железнодорожной насыпи, где сидел на рельсе, ожидая лейтенанта, и зашел под мост. Там на разостланных шинелях лежало трое раненых. Один, с перевязанной грудью, громко стонал и в бреду все уговаривал кого-то:

— Положи руку… вот сюда… и что уж ты не хочешь…

Рядом с этим раненым лежало двое с забинтованными ногами.

— Во лупит, во лупит, сволочь, — сказал пожилой, прислушиваясь к стрельбе.

— Пускай постреляет. Недолго ему, — ответил сосед, видно, грузин по национальности. Увидел он Буравлева и спросил: — Послушай, дорогой, может быть, у тебя есть закурить? Угости, пожалуйста.

У Буравлева была махорка и сигара, найденная в легковой машине гауптмана. Хотел он ее выкурить, посмаковать после обеда.

— Есть, — ответил Буравлев, — накрошить только надо. Сейчас.

Опустился он на землю, достал сигару, перочинный ножичек и стал крошить табак в чистый носовой платок.

Раненые ощутили приятный, щекотный запашок сигарного табака и судорожно сглотнули слюну.

Чтобы не раздражаться в ожидании, они заговорили между собой.

— Клава, должно, пошла за машиной. Вот глупая деваха.

— Зачем так сказал? Не скажи больше. Она очень чалавек умный.

— Эк, ума нашел! В той ложбине сейчас, поди, траву и ту пулями сбривает, а не то, чтобы человеку пройти. Глупая.

— Каждый, как совесть велит — так делает.

— Убьет же!

— Может, не убьет… В одной книжке — забыл как называется — правильно написали: за други своя отдай живот свой, не пожалей.

Услышав этот разговор, Буравлев и вспомнил Клаву, девчонку, которая пришла в дивизию вместе с Галочкой. Смешная такая, неуклюжая, с усталыми серыми глазами.

Скрутил Буравлев две цигарки, подал раненым, зажег спичку и спросил:

— Что это за Клава у вас такая?

— Санитарка. Крохой зовем.

— Хороший кроха, послушай, кацо. Солдат с поля боя выносит, нас вынесла.

— Сильная, значит. А все равно — кроха, девчушка. Нам бы ее на руках, а оно вишь, какая жизнь…

— Ух, какой чалавек! Хорошая. На всю жизнь полюбил бы.

— И полюби, — сказал Буравлев.

Грузин цокнул языком.

— Полюби. Много таких, как я, — целый полк, а Клава одна. Майор пробовал, всякий пробовал — строго себя держит. Молодец. Ей самый хороший нужен чалавек…

Где-то близко разорвался тяжелый снаряд. С моста посыпались земля, мусор.

Застонал, заскрежетал зубами раненный в грудь.

Вспомнил Буравлев Клаву, улыбнулся и спросил:

— Что ж это ее все так любят? Красавица, видать?

— Еще какая красавица. Вот придет сейчас, сам увидишь, — ответил грузин.

Пожилой докурил до половины цигарку, потушил ее аккуратно и спрятал за бортик пилотки.

— А что красавица, — сказал он, — с лица воды не пить, а без души не прожить… Есть тут еще двое санитаров. Лбы, хоть щенят бей. А чуть только жара на передке начинается, позабьются в щели и тут уж кричи, хоть лопни, не дозовешься. А Клава… Где ни на есть самое пекло, она там. И перевяжет, и водичкой напоит. А однова видел я — солдат огромаднейший, и тащит она его на плащ-палатке. Санитарная сумка на ней, того раненого вещмешок, автомат. Немец землю ковыряет — ступить негде. Солдат стонет, кричит, в забытьи мечется, сползает с палатки. Клава-то вся из силенок повыбилась, плачет, как дитя малое… Подсобил я ей. И ну она меня целовать, будто жизнь ей спас.

Пришла санитарная машина. Прямо под мост всунула свой кузов. Из машины выскочила Клава. Буравлев узнал ее и не узнал. Все те же кирзачи, та же юбка и гимнастерка, и в то же время все было иным. На выгоревших под солнцем юбке и гимнастерке — пятна, следы солдатской крови. Сапоги — скорее рыжие, чем черные, так давно они не чищены, так запылены. Ее каштановые волосы забраны под защитного цвета косынку. Рукава засучены по локоть. Она деловито и строго командовала погрузкой раненых. Два дюжих санитара молча повиновались ей, как властному командиру.

Смолкала стрельба, затихала…

С ранеными Клава говорила ласково, чувствовалось, что их боль — это и ее боль. Поэтому солдаты улыбались ей и, прощаясь, все благодарили. Желали доброго здоровья, и чтобы пуля ее миновала, и чтобы снаряд, если упадет рядом, не разорвался бы…