Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Вошел Буравлев в палатку, и старшина отечески проворчал:

— Ужин простыл, а ты все женихаешься, Поел бы сначала, а там хоть до утра…

Сержант лениво хлебал гороховый суп неприятного сине-зеленого цвета и сердито сопел.

— Что ты рассопелся, как тот паровоз на подъеме? Никак обидел кто? — спросил старшина.

— Фуражечка офицерская появилась, гимнастерочка саржевая. Видать, нашла себе «доброго дядю».

— Дурак ты. Кобель… Да ревнивый, злой. Или притворяешься? Поди, полюбилась девчонка, а подступиться к ней не умеешь, вот и лютуешь.

— Было б ради кого лютовать, а то так…

С каждым новым днем пути все больше ощущалось дыхание фронта. Вдоль железной дороги валялись окровавленные бинты и клочья ваты. Навстречу шли поезда с продырявленными танками, с солдатами, пахнувшими порохом и сырой землей. По нескольку раз в день эшелон бомбили, и из новенькой дивизии уже не один солдат лег в придорожную землю, так и не доехав до «главной войны»…

Насыпая могильный холмик над прахом товарищей, вчерашние мальчишки становились бойцами.

Только, казалось, Галочка ничего этого не замечала, не хотела принимать в расчет смерть. Видно, по заповеди: думай о жизни, а смерть сама придет.

Останавливался поезд на станциях, и солдаты высыпали из вагонов: кому занадобился «кипяток попарить животок», кому по нужде сбегать, а кому просто захотелось поразмять затекшие ноги, потоптаться по земле, на солнышке пожмуриться.

Не пропуская ни одной станции, выпрыгивала из штабного вагона и Галочка. Вместо брезентового солдатского пояса на ней был теперь офицерский — широкий, блестящий, с портупеей. Вместо кирзачей — хромовые, ловко сидевшие на ноге сапожки.

Галочке очень нравилось прохаживаться вдоль эшелона по рельсу. Заложив руки за пряжку, как балерина, оттягивая носочки, она ходила по синей полоске стали, балансируя гибким телом… Переливалась сталь, блестели сапожки, искрились под лаковым козырьком Галочкины глаза…

Роились вокруг нее офицеры, завистливо поглядывали со стороны солдаты, любовались девчонкой. И она своими взглядами, улыбками всем разрешала любоваться собой, потому что ей это нравилось, потому что она создана для этого, как розы, как утренние зори.

Однажды на какой-то станциюшечке эшелон задержался. Стоял с утра до самого вечера.

Солдаты купались в светлом озерце неподалеку от станции, загорали, лежа на траве, собирали в перелеске землянику.

За весь день немцы ни разу не бомбили эшелон, и все забыли о войне, о смерти. Под вечер солдаты возвращались к вагонам разморенные негой, усталые от отдыха и несли с собой землянику в пилотках, в горстях, а некоторые — прямо с веточками. Букетами ромашек и колокольчиков, березовыми ветвями украшали свои вагоны.

Офицеры тоже несли цветы, но не в вагон, а дарили Галочке. Она стояла на рельсе весело смеясь и принимала букеты.

Сержант Буравлев уходил к дальней деревне, чтобы «переплюнуть» офицериков. И «переплюнул» — принес оттуда охапку веток с алыми вишнями. Он протолкался к Галочке и как-то небрежно подал ей вишни. Она ахнула от радости, передала цветы рыженькому лейтенанту, а сама приняла чудо-букет и вдруг чмокнула в щеку Буравлева.

— Спасибо, сержантик, спасибо, милый, — сказала Галочка.

Сержанту показалось, что Галочка обошлась с ним, как с маленьким мальчонкой, будто насмеялась она над ним перед лейтенантами.

Рассвирепевший, он кошкой впрыгнул к себе в вагон.

Старшина сидел в дверях вагона, свесив ноги, курил неизменную козью ножку и, довольно, как-то мечтательно щуря узкие, мудрые глаза, наблюдал за Галочкой, за офицерами. Он видел, как преподнес ей вишни Буравлев, как поцеловала она его.

— Говоришь, повезло сегодня? Ась? Угодил королеве? — добродушно, не отрывая взгляда от Галочки, спросил Иванов.

— Сука, — зло проворчал Буравлев, — собрала вокруг себя табун офицеров, а солдат будто и не человек для нее. Сука.

Старшина оглянулся на сержанта.

— Что ты сказал?

Иванов помрачнел. Глаза его стали еще уже и светились зловеще. Он поднялся, подошел к Буравлеву и вдруг оказалось, что старшина выше сержанта, шире в плечах.

Глядя сверху вниз, Иванов сказал:

— Скотина ты. Уходи из вагона, а то, не ровен час, и пришибить могу.

Скажи Буравлеву эти слова кто другой — о, как бы сержант на них ответил! Недосчитался бы тот многих зубов, а может, и ребер. Но Буравлев хаживал с Ивановым не один раз в разведку, видывал, как этот неуклюжий, медлительный человек, отец шестерых детей, становился пантерой в драке с фрицами. Но не в боязни дело — глубоко уважал и чтил Буравлев старшину, который, собственно говоря, и сделал из него настоящего разведчика, И, конечно, надо бы как-то договориться со старшиной.

Извиниться, что ли. Да Буравлев не мог извиняться, ему лучше провалиться сквозь землю, чем извиниться. А вообще, чего старшина раскипятился из-за этой девки? Не понять…

Сержант Буравлев молча взял свой вещмешок, автомат и ушел в соседний вагон.

После случая с вишнями стала Галочка узнавать Буравлева, здороваться с ним.

Да лучше б уж не узнавала.

А то идет с капитаном из оперативного отдела, последнее время она с ним все ходила, встретит Буравлева и заулыбается:

— Здравствуй, сержантик, здравствуй, милый, как поживаешь?

Он бы ей так сказал, что у нее в глазах потемнело, да не скажешь — капитан рядом идет. Глотнет сержант пилюлю и, козырнув, пройдет мимо. И до того ее насмешки были ему горьки, что никаких добрых чувств у него к ней не осталось — была одна злость да лютая обида.

Иной раз казалось ему, встреть он ее где-нибудь в стороне от людей — избил бы, как хотел, до синяков, до боли, чтобы кричала как резаная. Правда, при этой мысли ему становилось почему-то страшно, руки опускались, деревенели…

Ночью Буравлев с товарищами уходил в тыл к немцам. Вел группу сам старшина Иванов — трудное и опасное задание предстояло выполнить разведчикам.

Буравлев шел следом за старшиной по оврагу мимо землянок и блиндажей, врытых в обрывы, шел он и думал о том, как будет орудовать финкой, снимая вражеских часовых, как первым ворвется в штабной блиндаж… А потом, когда они уже будут возвращаться домой, его тяжело ранит, а может быть, и убьет. Понесут его окровавленное тело мимо Галочкиной радиомашины.

— Добрый вечер, Галя, — сказал старшина.

Буравлев очнулся.

На порожках радиомашины, стоявшей в тени старого засохшего дуба, сидела Галочка и приветливо кивала разведчикам.

— Пожелай нам, дочка, — продолжал старшина, — ни пуху ни пера: уходим в тыл к фрицам.

— Ой! — воскликнула Галочка. — Это же очень страшно.

Заметила она Буравлева, подошла к разведчикам.

— И он? — недоверчиво спросила Галочка, ткнув своим пальчиком в грудь Буравлева.