Евгений Карпов - Повести. Рассказы

И залюбовался Буравлев Клавой. Быстрая, ловкая, она и с носилками управлялась лучше, чем верзилы-санитары. И сапоги ее теперь Буравлеву не казались такими уж страшными, и гимнастерка будто такой и должна быть и даже идет Клаве, к лицу. А все-таки, подумал он, Галочка краше, живинка в ней какая-то особенная есть, бесенок, который выглядывает из ее переливчатых глаз и будоражит ребят, поманивает, поддразнивает. И манеры у Галочки — притягательные: то ли ножку поставит, то ли ручку протянет, то ли плечиком поведет — трудно парню остаться спокойным.

Смолкла стрельба. Наступила сторожкая тишина.

Садилась пыль, и утреннее солнце становилось яснее…

Ушла машина. Клава вытерла косынкой пот с лица, не стала покрываться, а так, с распущенными локонами, и повернулась к Буравлеву.

— Здравствуйте, — негромко сказала она, опустив глаза, — как вы меня нашли? Я уж думала — не придете.

— Я не искал вас. Случайно…

Она испугалась, глаза ее стали большими…

— А записку вам мою передали?

— Нет.

— Значит, вы…

Глаза Клавины стали еще больше, на них навернулись слезы.

Буравлев растерялся и не знал, что делать. Может, сказать ей что-нибудь? И как же это он, свинья паршивая, так опростоволосился?

А Клава вдруг махнула рукой и побежала прочь.

Вдоль насыпи, вдоль насыпи, по заброшенной хозяевами картошке, меж высоких подсолнухов, посеченных осколками и пулями, как-то бочком, будто подбитая козочка, бежала Клава.

Буравлев — за ней, но никак не мог догнать девчонку, так решительно и быстро она убегала. Настиг он ее у переезда, раздолбанного снарядами и бомбами…

Рыдавшую от горькой обиды, от девичьего стыда Клаву Буравлев долго не мог успокоить…

Забыв о лейтенанте, которого нужно было дождаться у моста, забыв, что прошлой ночью он приколол трех человек, трех живых человек своей никелированной финкой, он легко шагал по узкой тропинке.

Скорбно шумела рожь, забытая людьми. Шумела скорбно и расступалась перед Буравлевым, роняла к его ногам перезревшие зерна, будто горячие слезы…

Шагал себе разведчик и шагал, не думал о прирезанных немцах, об ордене не думал, который ему наверняка дадут за гауптмана.

Шагал по полю комбайнер и совсем не думал о перестоявшей ржи.

Снаряд сзади него разорвался, косанул из пулемета истребитель по сержанту, а он только махнул рукой и шагал себе, шагал дальше. Видел Галочку, Клаву и думал о любви. Конечно, Галочка изящна, подумал не своим словом Буравлев, и в глазах у нее есть эти самые бесенята, как они там называются, амурчики, которые пускают стрелы, занозы любовные в каждого парня. Красива она, вся будто переливается, светится — глаз не отведешь. Это все правда, думал Буравлев, но и то правда, что ее красота — отрава, а Клавина — отрада. Играючи идет Галочка по земле, забавляется своей красотою, поддразнивает ею ребят.

Галочка — это любовница, утеха, это угар.

А вот Клава — подруга, и ее неброскую красоту надо уметь рассмотреть, понять. И если уж поймешь, то хватит тебе той красы на всю жизнь. Она как родник — сколько ни черпай, а он бьет себе ключиком и бьет.

Как Буравлев раньше не рассмотрел Клаву? Не пришлось бы ему так маяться из-за Галочки… Клаве-то, выходит, он давно нравится. Вот бедняжка… Вспомнил Буравлев свои встречи с нею, припомнил ее какие-то странные взгляды на него. Ох, балбес он крученый! Слава богу, встретил-таки Клаву. Пусть теперь попляшет вокруг него Галочка. Отольются кошке мышкины слезки.

Прыгнул Буравлев с кручи и полетел, полетел вниз — только шумели мимо него кусты, только пылила под ногами земля. И запел, заорал он почему-то песню, которая никакого отношения к любви не имела: «Чижик-чижик, где ты был, на Фонтанке водку пил…»

Слетел, сбежал он вниз и прямо наткнулся на старшину Иванова. Тот сидел на кочке и держал в руках фуражку с красным околышком и лаковым козырьком. Хотел Буравлев спросить у старшины…

Тяжелая слезинка соскользнула со щеки Иванова и шлепнулась на запыленный лаковый козырек.

Буравлев вдруг ощутил едкий запах тротила. Поднял голову, и на том месте, где стояла радиомашина Галочки, увидел бомбовую воронку. Такую огромную, что в ней могло бы уместиться несколько машин…

Если бы не было рядом старшины, если б это было не яркое солнечное утро, а темная ночь, Буравлев, наверное, упал бы на землю и заревел во весь голос.

Сегодня вспомнилась нам с сестрой родная деревня, в которой мы не были уже много лет, и сестра наварила вареников с капустой. Она сделала их большими, в ладошку величиной. Такие когда-то лепила мать. Семья у нас была большая, разве маленьких вареников налепишь на всю ораву — руки отвалятся. Вот мать и лепила такие, чтобы два-три съел — и наелся. Большие вареники мы называли лаптями.

Сестра возилась еще на кухне, а я, полив вареники подсолнечным маслом, уже уплетал за обе щеки, будто три дня не ел.

В самый разгар моего пиршества пришел Василек. Вместе с ним вошел какой-то солдат. Оба они поздоровались со мной, пожелали приятного аппетита. Я пригласил их к столу. Они отказались. Незнакомый солдат, наверно, в самом деле не хотел садиться за чужой стол, а поэтому примостился у двери и безразлично смотрел на свои кирзовые сапоги. Васильку же, должно быть, очень хотелось попробовать вареников, но он отказался рада приличия и с нетерпением ожидал вторичного приглашения…

Я думал, что солдат пришел к сестре по какому-нибудь делу, но вот сестра принесла свежих вареников, глянула на солдата, посмотрела на меня вопросительно и ушла. «Ну, — подумал я, — тут что-то неладно». Встал из-за стола, незаметно поманил Василька и в коридоре спросил у него:

— Кто этот солдат?

— Так ваш же брат. Он мне сказал.

— Какой брат?

— Двоюродный… Дядя Гриша.

— Как? — задал я глупый вопрос и остолбенел.

Василек хихикнул и убежал в комнату.

У меня в самом деле был двоюродный брат Григорий, которого я очень плохо знал. Уехали мы из родного хутора лет двадцать назад, писали родственникам редко. Побывал я на родине за эти двадцать лет всего несколько раз…

Помнится невыносимо жаркое лето… Горячий ветер поднимал такую пыль, что за нею не было видно ни соседних хат, ни нашего села. Ставни в доме закрыты. Темно. Пол в комнате полит холодной водой, усыпан чабрецом и мятой. Прохладно, душисто и тихо.

Я сидел у окна и сквозь большую щель в ставне смотрел на улицу.

Пыль, пыль, пыль.

В другой комнате жалобно поскрипывала люлька. Мама с бабушкой тихонько говорили о смерти. Бабушка рассказывала о Гришиной матери, о том, как она мучительно умирала от родов.