Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— А как отец?

— А ну его к черту. Все такой же шальной. Только если и приходит к нам, то тихонько. И на бабаню не кричит. Меня боится. А иной раз… сынком называет. Нехорошо как-то, будто заискивает.

Григорий уехал, а через четыре дня, сдав последние экзамены в институте, поехал во Фролово и я.

Поезд пришел рано утром. В вагоне было жарко, и когда я вышел на улицу, хлесткий морозец защипал мое вспотевшее лицо, Над фонарями, высоко поднимаясь к звездам, стояли белые мглистые столбы света.

Сначала мне показалось, что ветра совсем нет, но, пройдя немного, я почувствовал, что навстречу дует едва уловимый, тоненький, как говорила бабушка, ветерок. Он забирался за воротник, под пальто и обжигал лицо, покалывал уши, царапал в горле.

Город еще спал.

Наш большой хутор с железнодорожным поселком перед войной преобразовали в город. Хотя в нем выстроили больше десятка двухэтажных домов, построили красивый вокзал с высоким тонким шпилем, несколько улиц замостили булыжником — он все еще оставался хутором с хатами, покосившимися плетнями, с непролазной грязью весной и осенью и нестерпимой пылью летом. За городом, в ржавой солончаковой степи высились буровые вышки нефтяного промысла, а за кладбищем у каменного карьера вырос рабочий поселок нефтяников. Без деревьев, он стоял на бугре однообразно серый, какой-то сиротливый. Но фроловцы его любили, потому что это был уже настоящий город с водопроводом, газом, ваннами. Скоро проложат там асфальт, посадят деревья, разобьют клумбы…

Бабушкин дом в этот раз мне показался совсем дряхлым. Один угол его опустился, тесовая крыша перекосилась. Пришибленный грозой клен сгорбился, стал ниже. Его две огромные ветви скорбно приникли к земле. Между ветвями, где когда-то была вершина, — пусто, будто лысина на голове. Рядом с ним два молодых клена — это уже Григорий посадил.

Дверь в сени была открыта. В детстве, в какую бы рань я ни приходил, эта дверь была всегда открыта — значит, бабушка проснулась, гремит чугунками, работает. И вечером, как бы поздно я ни приходил, бабушка не спит еще, вяжет что-нибудь или штопает. Вот и сейчас я смотрел на открытую дверь и думал о бабушке, которая никогда не спит. Мне казалось, она сейчас выйдет и, как бывало двадцать лет назад, скажет:

— Э-э, Женька пришел. Ну, заходи, будем блины с каймаком есть.

В сенях темно и тихо. Я постучал. Никто не ответил. Постучал еще раз и вошел. В кухне на кровати под стареньким байковым одеялом лежала бабушка с закрытыми глазами. У ее изголовья сидел Григорий. Около печки, прислонившись к ней, сидела на скамеечке старуха и спала, тихонько всхрапывая.

Григорий пустыми глазами посмотрел на меня, ничего не сказал и опять опустил голову. Тогда я еще раз посмотрел на бабушку и понял: она сегодня уйдет, чтобы никогда больше не вернуться сюда…

Я так и остался у двери, зачем-то стал осматривать комнату. В ней все кричало о бабушкиной смерти. Стекло керосиновой лампы закопчено. На столе немытая посуда. Занавеска на посудной полке задернута как-то не так. Кочережка валяется на полу, а не висит на своем месте.

Мной овладела невыносимая тоска, начало ныть сердце, как оно ноет у живых, если в доме покойник, если в доме беда.

Бабушка лежала в белом платочке, со сложенными на груди руками. Мне показалось, что она пришла только что с бахчи, принесла полный мешок арбузов, очень устала, легла отдохнуть «маненько» и уснула чутким старушечьим сном. Казалось, бабушка и платочек не успела отряхнуть от пыли, умыться… Я все больше думал о том, что бабушке сейчас хорошо, очень хорошо. У меня затихала в груди боль, уходила невыносимая тоска. Сначала я никак не мог понять, почему это. Потом понял. Перед каждым человеком, как только родится он, лежит, большая, трудная дорога, у каждого на земле есть свое дело. И если он отдал все свои силы этому делу, если на крутых подъемах и скользких спусках, на узкой теряющейся тропе, на невыносимом морозе и в жаркой пустыне ни разу не разменял своей человеческой совести, не отступился от своего дела, если он оставил в людях память о себе светлую, добрую, то смерть в конце дороги для него не страшна. И нет в такой смерти боли. Есть только грусть и торжественная печаль. Такой была смерть и у нашей бабушки.

Я не знаю, сколько мы просидели молча. Позвать бы кого-нибудь, надо же что-то делать, раз умер человек. Но об этом не хотелось думать, не хотелось вставать, идти куда-то.

Старушка, спавшая у духовки, открыла глаза, потянулась, зевнула и зашептала:

— Господи, благослови, господи, помоги мне совершить начинаемое дело во славу твою…

Григорий посмотрел на нее сердито, хотел шикнуть, но только махнул рукой. Старушка удивленно взглянула на меня, опять на Григория, а потом на бабушку… Испугалась и забормотала:

— Прости, господи, новопреставленную рабу твою Марию, дай ей, господи, царство небесное.

Помолившись, она засуетилась, спихивала со стола куда-то грязную посуду, тряпки, лекарства. И все бормотала, бормотала не то молитвы, не то страшные заклинания. А потом сказала нам:

— Вы тут глядите, а я побегу за бабами.

Григорий поднялся и направился к двери.

— Ты куда?

— Гроб делать.

— Столяру закажем.

— Нет уж. Я сам.

И целый день он не выходил из сарая. Визжала пила, скрежетал на сучках рубанок, гудели под молотком сухие доски.

Собравшиеся во дворе люди косились на сарай, неодобрительно качали головами.

Люди уходили и приходили. Они стояли с непокрытыми головами, слушали потрескивание восковых свечей, приглушенно вздыхали. А потом, шаркая по полу валенками, выходили и говорили о хорошей смерти бабушки, а мне думалось, что они говорили о ее хорошей жизни.

Утром следующего дня с лопатами и ломами мы пошли на кладбище. В лицо нам дул резкий, колючий ветер. Мы долго молчали, потом Григорий заговорил, будто про себя:

— Что было бы со мной, если б не бабаня? От природы я ведь лодырь несусветный, нелюдим, а она вон как меня повернула, словно наизнанку вывернула. Я уже не говорю про то, что без нее со своим батей сдох бы с голоду… Жалко, мало она пожила со мной без нужды и горя. Заплакал я, когда увидел ее при смерти. А она рассердилась за слезы. «Думала, — говорит, — приедешь, порадуюсь на тебя да и умру с радостью, а ты вот волнуешь меня, не жалеешь». Жалею, говорю, бабаня, да только больно мне: в радости-то пожила ты мало. «Глупый, — отвечает, а сама улыбается, — выкинь ты это из головы. Я всю жизнь радовалась. Ведь человек без радости, как былина без дождя, засохнет, а я семьдесят шесть лет прожила». Попросила меня: «Уважь, не обижай отца, он и так несчастный человек, кто без меня его приласкает, если не ты?» При смерти и то тревожилась о нем. Он знал, что больна, а уехал. По службе, сказал.