Евгений Карпов - Повести. Рассказы

От этих мыслей по моему промороженному телу пробежали раскаленные мурашки, и я, оторвавшись от плетня, ринулся на штурм крепостей.

Первая была уже позади, когда я услышал; как призывно грохнула щеколда. Оглянулся. Пожилая женщина вышла на крыльцо. В ее руках был большой чугунок, из которого валил густой пар. Я задохнулся от жажды тепла. Женщина ласково, приглашающе смотрела на меня…

Вторую крепость брать было легко. Бревенчатый, обмазанный глиной домишко развален снарядом. Торчали, будто взывали к небу, голые переломанные стропила, а на уцелевшем подоконнике лежала соска. Обыкновенная соска с колечком. Где-то, забившись под обломки, жалобно скулила собачонка.

Я поправил на плече автомат и решительнее зашагал вперед, туда, где в мглистой рыхлой степи грохотали тяжелые орудия нашей дивизии.

У третьего домика мои порезвевшие ноги замедлили шаг. Из трубы, на которой красовался железный петух с распущенным хвостом, поднимался дымок. Я услышал запах теплого ржаного хлеба. За окном, занавешенным дерюгой, кто-то грустно тренькал на балалайке.

…Соска на подоконнике, взывающие к небу стропила, озябшая собачонка… И Мишка Ивнев, и вся моя рота, и нарастающий гул орудий…

Четвертая крепость осталась позади, пятая, шестая и наконец — последняя!

Передо мной лежала размолотая танками дорога, бездонная грязно-лиловая мгла. Дрожал в ознобе заиндевевший провод. Мне казалось, что я стою на краю пропасти. Еще один шаг вперед — и загремлю в тартарары.

Пот жгуче-холодными каплями скатывался по моим ребрам. Я прислонился спиной к обледеневшему срубу и прощально смотрел на огонек, который горел в заиндевевшем окне моей последней крепости.

Не помню теперь и не понимаю, как моя совесть поддалась соблазну. Ноги, будто таясь от совести, осторожно, вкрадчиво понесли меня к крыльцу. Не громыхая на гулких мерзлых досках, они подтащили мое съежившееся тело по ступенькам к двери. Я надел рукавицу, чтобы глуше получился стук, тогда, возможно, никто не отзовется и девятая крепость будет взята.

Но меня услышали.

Винтовочным затвором лязгнул засов.

Я ждал выстрела. Я хотел быть убитым наповал.

— Проходите же, — сказал из темноты женский голос.

Я не двигался, покорно ждал выстрела.

Тогда женщина взяла меня за руку и как теленка повела в дом.

В комнате, когда растаяли клубы пара, я увидел перед собой девчонку с клетчатым полушалком на плечах. По полушалку стлалась русая коса.

Девчонка смотрела на меня с болью и состраданием. Потом она улыбнулась и сказала:

— Садитесь.

Я ждал выстрела.

Она взглянула на мои ботинки и всплеснула руками:

— Вы, должно быть, обморозили ноги. Разувайтесь!

И силой стащила с меня шинель, усадила на табурет. Опустилась на колени, стала расшнуровывать ботинки, продолжая упрашивать.

— Разувайтесь же скорее. Ну, разувайтесь!

Я пьянел от душистого домашнего тепла, мне хотелось быть убитым наповал, у меня кружилась голова…

Громыхнул железной колодкой брошенный на пол ботинок, за ним другой.

Девчонка разматывала смерзшиеся обмотки, и она трещали. Потом, разделавшись с обмотками, она стала засучивать мои штаны.

Я с ужасом смотрел на свои синие, о гусиной кожей, икры, на грязные пятки.

Девчонка взяла с подоконника кружку с какой-то мазью. Оголила по локоть руки и быстрыми ловкими движениями стала массировать мои ноги, втирать мазь.

Девчонке — лет восемнадцать, мне — двадцать.

Я слышал ее дыхание, видел, как раскраснелись, покрылись испариной ее щеки.

Моего тела никогда еще не касались женские руки, кроме маминых. И вот теперь чужая девчонка… Я сгорал от стыда за свою беспомощность, но ничего поделать не мог — комок моего смерзшегося тела таял, расплывался.

Девчонке — лет восемнадцать, мне — двадцать. Нам бы гадать друг другу на ромашке, нам бы пить березовый сок.

Слабый человек — фантазер и мечтатель. Это помогает ему поднять себя до уровня сильных. Я тоже фантазер.

…Я уже считал, что эта девчонка и есть та, о которой я думал, читая романы Тургенева, слушая вой бомб и свист ехидных пуль… Я хотел сказать об этом, но ее уже не было в комнате. Мои ноги закутаны в одеяло. Портянки и обмотки сушились на дверце духовки.

Она вошла с миской супа.

— Поешьте. Горячего, — сказала девчонка и улыбнулась.

Хорошо улыбнулась большими серыми глазами с поволокою, похожими на тихую весеннюю степь с голубой дымкой. И манит та голубая степь, обещает.

— Ну, ешьте, не стесняйтесь, — опять сказала она и села напротив меня, по-женски скрестив руки на груди. Неотрывно смотрела и, казалось, говорила мне что-то девичье, ласковое, успокаивающее.

Я был страшно голоден, но ел без аппетита: все думал, как лучше сказать девчонке, что жизнь — это поиски… что я нашел… мы нашли…

Кто-то постучал. Она пошла открыть и вернулась с солдатом. Он был такой же, как я: промороженный, голодный и, наверное, тоже взял с бою восемь крепостей, а на девятой срезался.

Девчонка, как меня, раздевала его, разувала, смотрела на него большими глазами так, будто говорила солдату что-то девичье, ласковое, успокаивающее.

Суп в моей тарелке остался недоеденным. Мне сделалось тоскливо и горько. Я почувствовал себя обманутым.

Я сбросил со своих ног старенькое одеяло. Нарочно шумно обувался и одевался, но девчонка не замечала меня: она тонкими ловкими руками растирала грязные обмороженные ноги другого солдата. Щеки ее опять раскраснелись, к потному лбу прилипла прядка волос. Солдат, приоткрыв рот, жадно, с дрожью вдыхал теплый, пахнувший домашним супом воздух. На его лице блуждала странная улыбка блаженства и страдания.

Я громыхнул у двери автоматом, чтобы услышала девчонка.

Она не услышала.

Ей было некогда.

Я буркнул «прощайте», вышел и долго стоял на крыльце. Не стоял, а, казалось, висел в черной холодной пустоте. Один на один со своей тоской. Вернее, весь я — это тоска, а остальное — руки, ноги, туловище — футляр для нее. Тяжелый, скрипучий, неудобный. И еще я подумал: тоска — это единственная, истинная сущность людей. Тоска по небу научила человека летать, тоска по прекрасному сделала его поэтом.

Поправил я вещмешок за спиной, вскинул поудобней автомат и зашагал.

Потом я стал думать так: война, люди захлебываются в крови, а тебе подавай любовь. Романтическую, пламенную, с первого взгляда!

А что, если б девчонка приласкала…

Никто в дивизии не обвинил бы, что я переночевал в деревне, но моя совесть, наверное, никогда, не простила этого.

Я боюсь мышей и крыс. Мне неприятно ночью оставаться одному в пустой квартире… Сейчас передо мною лежала глухая ночная степь. Она была совершенно пустой, если не считать, что по ней бродила война. Страшная.