Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Не надо. Мне хочется сегодня побыть одному. С тобой.

Просунув голову между портьер, она пропела из кухни:

— Спасибо, мой хороший, спасибо, родной!

Ужинали мы в полумраке, — я не мог больше выносить яркого света Симиных доверчивых глаз…

Мне даже как-то удалось успокоиться и быть ласковым с нею. А когда, уже поздно вечером, она, разомлевшая в своем женском счастье, уснула, я вздохнул так, будто снял с себя тяжелую и постыдную ношу: теперь не надо было притворяться.

Сима спала на моей руке и в приглушенном свете ночника была похожа на кошечку. Даже ее ровное дыхание было чем-то схоже с мурлыканьем.

Смотрел я на нее и думал о Кате.

Лежать в постели с женой и думать о другой женщине, наверно, плохо. Но что сделаешь! Себя-то ведь не обманешь, не скажешь, что этого не было.

Думал я о Кате, сравнивал ее с Симой, и выигрывала Катя. Сима — хорошенькая, а Катя — хороша. Сима — кисонька, а Катя — вольный, своенравный ветер…

Ну и пусть. Не надо мне ни ветра, ни бури. Никого не надо, кроме моей маленькой, доброй и ласковой Конопушки. И все!

А сон почему-то не шел.

Мне захотелось вдруг курить, хотя уже два года не брал в рот папиросы.

Дежурный конюх дед Митрофан — курящий. Решил пойти к нему.

И только шевельнулся — Сима вскочила, схватила меня за руки, испуганно спросила:

— Ты куда?

— Сейчас вернусь.

Улыбнулась она, свернулась под простыней калачиком и тут же уснула.

Ночь была теплая, по-деревенски духовитая. Далеко на речке курлыкали лягушки. У конюшни мерцал огонек. Значит, дед Митрофан не спал, покуривал.

Я поздоровался с ним, сел рядом на скамейке и попросил папиросу.

Он молча протянул пачку, коробок спичек.

У меня дрожали руки, тяжело дышалось.

Закурил я, задохнулся первой затяжкой. Вторая пошла легче, и потом разлился по всему телу приятный озноб, а в висках стучало, барабанило.

«Дурак, болван! Тряпка половая!» — ругал я себя и хотел выбросить папиросу, растоптать, а пальцы дрожавшей руки не разжимались.

— Плохое твое дело.

Это дед Митрофан сказал. Где-то далеко сказал, глухо.

— Почему?

— А чо ж хорошего-то? — уже явственнее спросил он. — От добра еще никто не начинал курить, да еще ночью у конюха.

— Да я…

— Не надо ничего говорить. Зачем? Слова — пустой блуд. Помолчим. Не ты первый ко мне приходишь. Вот тах-та…

Две недели я не ходил на рыбалку, говорил себе: мол, неохота, да и погода какая-то не рыбацкая…

Говорил, а в самом деле боялся там встретиться с Катей. Боялся, что не устою и опять подамся с нею на косогор, в хмельные сады.

Вот уж истинно говорят: судьба — то злодейка, то насмешница.

Буквально дня через два-три после всех этих событий, после того, как я курил с дедом Митрофаном у конюшни, ночью привезли мужчину с аппендицитом.

Что-то дрогнуло во мне, робость овладела, когда шел в операционную; вот опять разрежу человека, простою над ним часа два… Но операция в этот раз далась проще простого. Воспаленный аппендикс я вроде бы и не искал, будто сам он под руки подвернулся. И не успел я, что называется, перчаток снять, как просигналила во дворе машина: привезли еще одного мужчину. Тоже с аппендицитом. Прооперировал и его. С такой легкостью, будто папироску выкурил…

А утром, когда мне еще снился какой-то розовый, цветастый сон, пришел фельдшер и сказал Симе, что привез старика с ущемленной грыжей.

Сквозь розовый сон я слышал разговор фельдшера с Симой и не дожидался, пока они станут меня будить; сам вскочил с такой радостью, будто мне предстояло не опасную операцию делать, а пробежаться по зеленому лугу, приятно пощекотать свои нервы ветерком и душистой прохладой.

Операция прошла отлично.

Действительно, судьба — то злодейка, то веселая озорница…

И кто знает, как сложилась бы дальше эта история, если бы однажды под вечер к нам не пришел Степан…

В Ключевое приехал областной драмтеатр. Давали спектакль «Дядя Ваня».

Наш местком раскошелился и устроил культпоход. В больнице это было настоящим событием.

Женщины сбивались с ног, бегая друг к другу на локальные совещания по вопросам туалетов.

Шипели утюги, потрескивали на раскаленных щипцах женские волосы. Распечатывались и благоухали по всему больничному двору лучшие духи.

Мужчинам же собраться — как голому подпоясаться. Они побрились и теперь покуривали в беседке, лениво переговариваясь о всяких пустяках минувшего дня.

Моя Конопушка нервничала и ругала меня очень неласковыми словами. Дело в том, что я ненавидел галстуки и запонки, чувствовал себя в них скованно. Галстук у меня вечно сползал набок или выбивался из-под пиджака, запонки расстегивались и болтались, а то и вовсе терялись. Да и вообще они казались мне побрякушками, неизвестно кем и зачем придуманными. То ли дело пуговицы: удобно, надежно и не выпячиваются, не выпирают…

Симе же нравилась на мне эта амуниция, и она ее покупала — самую дорогую, самую модную.

Я засовывал ненавистные предметы в разные неподходящие для них места, и Сима теперь никак не могла найти своего любимого, в черную искорку, импортного галстука и запонок из необделанного, какого-то заплесневелого янтаря.

Поэтому и ругала меня. Ведь ей обязательно хотелось видеть мужа одетым лучше всех, по-городскому, современно.

— Ведь ты теперь, — говорила она, — знаменитость в областном масштабе, на тебя будет сегодня смотреть все Ключевое!

И когда нашла все-таки эту амуницию, обрядила меня, к нам пришел Степан.

В неизменной засаленной гимнастерке, по обыкновению небритый, он пришел с сазаном в рюкзаке. Поздоровался, застенчиво улыбнулся темными угрюмыми глазами и сказал:

— Рыбки, говорицца, свеженькой принес…

Сима знала Степана только по моим рассказам, представляла, видно, совсем иным и теперь смотрела на него удивленно, с жалостью и некоторой брезгливостью.

Степан насторожился. Я прервал неловкое молчание:

— Давай-ка, Степа, рыбину… Вот сюда, суй в холодильник…

— Мальчики, — обратилась к нам Сима, — идите погуляйте, пока я оденусь.

Мы сидели со Степаном на скамейке, под кустом сирени с засохшими темно-желтыми цветами.

«Почему не срезали цветы? Зачем их оставили? Чтобы наводить на людей грусть? Но ведь сирень цветет на радость людям».

Бил в глаза яркий закат. Серебрилась, мерцала крошечными звездочками Степанова щетина.

— Чего же ты перестал на рыбалку ходить? Знаменитым стал после статейки? — спросил он, щурясь на закат.

Потом осмотрелся, нет ли кого поблизости, и сказал:

— А тебя там ждут.

— Кто?

— Да ведь ты знаешь… Не спрашивает она, а просто так… Придет, посмотрит на твое место и уйдет. Никому ничего не скажет. Раза три уж приходила… Рыбаки поговаривают, мол, скучает по хирургу девица.