Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Почему?

Мотоцикл остановился у другого беленького домика с алой крышей.

Катя соскочила с мотоцикла и, озорно глядя на меня, сказала:

— Ага, заело!.. И не спрашивайте, не скажу. Поживете — сами узнаете…

Засмеялась и побежала в домик.

…Мы ели крупную отобранную клубнику, посыпанную сахаром и залитую молоком.

Затаенной насмешкой блестели Катины глаза.

Сквозь качающиеся ветви яблони, окруженные зелеными яблочками, падали солнечные лучи. Они бегали по стенам, оклеенным обоями, и нарисованные мальчишки, девчонки с флажками, смешные грузовички, собачонки — все это, казалось, прыгало, вертелось, смеялось…

Мы тоже говорили о чем-то пустяковом и смеялись, даже когда было не смешно.

Я опять находился в состоянии невесомости, но эта невесомость была иная, чем в землянке. Телу почему-то было не жалко своего утерянного веса.

Пришла пожилая женщина. Принесла душистого майского меда прямо в сотах. Поставила миску перед нами и, строгая, суровая, не глядя на нас, вышла.

— Что с ней, почему она так? — спросил я.

Катя дала волю затаенной насмешке:

— Вы, мой доктор, или наивный, или хитрый человек.

— Не понимаю.

— Она, как и весь наш район, печется о вашей нравственности.

Было нежарко.

В небе — покойно и просторно. Яркие облака, казалось, резвились, наслаждаясь свободой, приятным солнцем и звонким голубым небом.

И у меня на душе было легко и празднично.

Катя сказала, что мы поступили, наверное, плохо. Чепуха! Я сам расскажу о поездке Симе, и она порадуется, что хорошо отдохнул. Она так дорожит моим хорошим настроением! «Если ты хмуришься даже из-за невкусного супа, говорит Сима, то мне все равно очень больно. Чаще улыбайся, коли хочешь мне добра».

Буду улыбаться.

Интересное дело, брел я своей тропинкой по лугу, пытался представить себе Катю и не мог. Какая она?.. Вот она перед операцией, с колючими и решительными глазами, которые больше подошли бы мужчине. Вот во время операции — усталая, измученная и великодушная. Два часа пролежать на столе, так сказать, разрезанной, видеть меня беспомощным, растерявшимся, понимать, что я мог загубить ее жизнь, и быть великодушной ко мне? Это подвиг, это… Потом я пришел пьяный в палату. У нее не только хватило доброты извинить меня, что ни разу не навестил ее после операции, не узнал, как она себя чувствует, извинить мою пьяную рожу, но она еще и подбадривала меня. Наконец, сегодня: смешливая, озорная девчонка на мотоцикле. И зовущая. А у камня опять другая…

У-у, какая она!

…Хорошая женщина. В воскресенье мы поедем к ней в сад вместе с Симой.

С этой мыслью я и шел, но чем ближе подходил к дому — больше и больше испытывал какую-то неловкость. У самых ворот монастыря мне стало ясно, что я ничего не расскажу Симе, мы не поедем с нею к Кате в сад.

Да и в дом свой я почему-то не пошел, а направился в палату, к больным. С небывалой охотой выслушивал их жалобы, давал бесчисленные советы, успокаивал. Сам разбинтовывал их раны, чтобы посмотреть, сам забинтовывал.

Оля удивленно смотрела на меня, пыталась понять, что со мной происходит. Но как она могла понять, если я и сам этого не понимал!

Пришли из «скорой помощи» и сказали, что привезли мальчишку с покалеченной рукой.

Я очень обрадовался, что появилась настоящая работа, ни о чем не надо думать, — только о деле.

Белобрысый мальчишка лет десяти, с распухшей в локте рукой сидел на табурете. Недоверчиво и строго глянул на меня и отвернулся, прижимая к груди больную, посиневшую руку. Рядом с ним стояла мать и умоляюще, страдальчески смотрела на меня.

Заложив руки назад, показав этим, что ничего не собираюсь делать, я приблизился к мальчишке и спросил:

— Ну что же ты, парень? Расскажи, как это было?

— Подрались мы с Гришкой. А он повалил и давай крутить, давай… Выкрутил, видать…

— Он старше тебя?

— Не-е… злой он.

— Насилу оттащили. Как клещ вцепился. А самого-то и от земли не видать, — сказала мать.

— Эх, ты! Зовут-то тебя как?

— Миша.

— Что ж ты, Михайло, сплоховал?

— Злой он, как дьявол, — ответил Миша и виновато, уже доверчиво улыбнулся мне.

— Ты знаешь, что такое рентген? — спросил я.

— Знаю.

— Ну вот, мы тебя сейчас посмотрим и подумаем, как быть дальше. Пойдем.

В рентгенкабинете Маргарита Тимофеевна опустила штатив, и я уложил на него мальчишку.

— Наркоз знаешь что такое?

— Мамка говорила. Усыплять будете.

Парнишка уже не боялся и посматривал так, будто я был волшебником, но каким-то не очень настоящим. Он с любопытством смотрел на маску, которую я обливал эфиром, и на мое предложение считать ответил:

— А чего попусту считать-то! Я и так усну.

У Миши оказался не только сильный вывих, но и трещина в чашечке.

Какую злобу и силу надо было иметь тому зверенышу Гришке, чтобы вывернуть сустав, сломать кость!

Мы с Олей быстренько вправили вывих.

Миша проснулся.

— Долго ты спал? — спросил я. — Тебе снилось что-нибудь?

— Ага.

— Что?

Он молчал и хитро улыбался, будто не хотел разглашать какую-то чудесную и очень важную для него тайну.

Оля повела Мишку, чтобы наложить гипс.

Маргарита Тимофеевна, играя яркими переливчатыми глазами, сказала:

— Я еще не поздравила вас с отличной операцией. Поздравляю!

Она пожала мне руку. Крепко. По-женски коротко.

— Спасибо.

— Если бы моему драгоценному спутнику хотя бы половину вашего…

И не договорила. Порывисто отошла, села за стол и уже оттуда, поблескивая переливчатыми глазами, сказала:

— Симочка-то ваша просто земли под собой не чует от счастья. Как она вас любит! Как гордится! Правда, есть чем…

Мне неприятно было от ее ехидно-слащавых слов, и я поспешил уйти.

…Сима, причесанная, будто собралась в театр, возилась у электроплитки.

Увидела меня и обрадовалась. Поднялась на цыпочки, обняла за шею и стала целовать, приговаривая:

— Я совсем заждалась… Так соскучилась. Ну, поцелуй же!

Я поцеловал.

— Петька, как тебе не стыдно — просто номер отбыл!.. Поцелуй хорошенько!

— Почему такой яркий свет? Ты сменила лампочки?

— Обыкновенный свет. Ничего не меняла. Что с тобой?

Я спохватился. Надо было держать себя в руках.

— Да ничего. Просто голова побаливает.

Сима прислонилась своей щекой к моей, пощупала пульс.

— Ты просто переутомился. Целый день на таком жарком солнце, под ветром… Нельзя так, Усатик… Умывайся. У нас сегодня твои любимые киевские котлеты. И картошку я пожарила во фритюре, стружечкой. Пальчики оближешь!

Вода меня не освежила. Голова действительно болела, но солнце и ветер тут ни при чем…

Стол был накрыт на четверых. Для кого еще?

— Я думала пригласить Божедомовых, — робко сказала Сима из передней.