Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Вы, малыш, — хирург. Теперь и я скажу — хирург.

В конце коридора горела единственная крошечная лампочка, потому я и не видел глаз Поликарпа. Но они представлялись мне похожими на глаза Яши, смотревшие на солнце.

Поликарп Николаевич вел меня, обняв за талию, как водят девушек, и шептал:

— Не сердитесь на меня — самую малость выпил. Самую малость!.. С радости за вас выпил. Валялся-валялся в холодной бобыльей постели, так и не мог уснуть. Выпил вот — и пришел к вам… А Сергей Сергеевич тоже не спит. Бродит по двору. Переживает… Хороший он человек, но любит, чтобы его не только слушали, но и слушались. Правда, этой болезнью страдает девяносто девять процентов всех людей. Что делать?.. И вы, наверно, любите, чтобы вас слушались… У него большие связи, обширные знакомства и здесь и в области. Слушайтесь его, согласитесь быть его, так сказать, духовным сыном! Он сделает для вас все. Очень многое…

Мы остановились под аркой, облезшей от сырости. Он держал меня за руку своей мягкой горячей рукой, тонкими классическими пальцами хирурга и говорил, почти шептал, а я его уже не слушал.

…В институте я видел живой мозг. Видел, как струится в сосудах горячая кровь, слышал, как дышат легкие, бьется сердце. Я даже видел сердце. Столько читал о нем стихов, статей в учебниках, исследований, но что такое сердце — узнал только прошлой ночью.

Могучее и нежное.

Оно билось в моих руках, и, казалось, я не сердце, не сердечную мышцу держу, а самую жизнь, ее сущность, ее тайну. И мои руки плавились от робости перед этой тайной, пальцы принадлежали ей и работали с легкостью и изяществом, которых раньше я не замечал.

Но когда я зашил ранку, сердце вдруг стало умирать. Я похолодел. Мне показалось, что это уже не сердце стучало, а смерть своею клюкой.

Стихли удары.

Все кончено…

Но что это? Снова удар.

Еще!..

Я оглянулся на Поликарпа Николаевича. Он стоял бледный, судорожно дышал и нагнетал шприцем в кровеносный сосуд больного кровь.

Поднял на меня свои горячечные глаза и спросил:

— Ну что?

— Бьется.

Старый Поликарп отошел от операционного стола и тяжело опустился на табурет. Бледное лицо налилось румянцем. Даже седые усы и бородка, показалось мне, порозовели.

Как он был красив, наш Поликарп!..

И вот теперь мы стояли в полумраке под облезлой от сырости аркой. Я хотел рассмотреть его лицо, но оно было расплывчатым и темным, как лик древней иконы.

Того Поликарпа Николаевича, который спас жизнь трактористу Яше, не было. Он пропал, растворился в сумраке под монастырскими сводами.

— Он многое сделал бы для вас, — продолжал Женихов, — но вы на это не согласитесь. И правильно. Ваше дело молодое. А я что? Пенсионер, можно сказать. Бобыль. Куда мне!.. И вы не обижайтесь на меня, но не союзник я вам больше. И так уж подвиг совершил: главврача ослушался. А не рожден я для подвигов-то. Больше подхожу для тихой веселенькой жизни. Не сердитесь на меня…

А чего мне сердиться?.. Жалко старика, но и этого я сказать ему не мог.

Нет, его глаза не могли быть похожими на глаза Яши. Но как же так? Ведь старый Поликарп тоже смотрит на солнце, на голубое небо. Шестьдесят второй год смотрит.

Во дворе, в беседке, сидел с длинноухим спаниелем на коленях Сергей Сергеевич. Пес ластился к хозяину, благодарно повизгивал.

Неужели Божедомов и меня вот так же хотел бы почесывать? Он холит Брута, любит его. Наверно, ему приятно и удобно опекать людей и слышать их благодарные повизгивания.

Мы подошли к беседке.

— Уходи, Брут, уходи к себе, — сказал Сергей Сергеевич. Улыбнувшись нам усталыми, красными от бессонницы глазами, указал на скамью рядом с собою: — Садитесь, друзья. Если я устал и выпотрошен волнениями, то можно представить себе ваше самочувствие. Садитесь. Как там Яша? Спит?

— Уже проснулся, — ответил я, пристально глядя на Божедомова.

Мне хотелось понять, искренен ли он. Показалось — искренен, будто и в самом деле обеспокоен судьбой Яши, переживал за меня и Поликарпа Николаевича, очень рад, что все случилось так.

— Проснулся и даже улыбается, — продолжал я. — Там Оля осталась с ним.

— Молодец, Яша. Ах, какие вы молодцы. А Олю надо сменить, всем вам хорошенько отдохнуть. Пусть Сима с Маргаритой Тимофеевной подежурят… Давно я так не волновался!..

Над беседкой на акации висел скворечник. Там на порожке сидел скворец и повизгивал, передразнивая Брута.

— Иные думают обо мне: мол, консерватор главврач, перестраховщик! Смешные люди!.. Перестраховка и осторожность — разные вещи. Осторожность, а точнее, осмотрительность — первые помощники врача, в особенности хирурга…

Правильные вещи говорил Сергей Сергеевич, но, хоть мы с ним и одногодки, он мне показался стариком. Взглянул я на Женихова и удивился — почудилось, что они с Божедомовым одногодки.

— Я тоже начинал со скальпелем, и первая моя операция была тоже неудачной. Как видите, Петя, мы с вами родня. Только закончилась моя первая операция хуже вашей. Смертью… И друга рядом не было. И пошел я, как вы говорите, под откос…

— Что вы оперировали?

Он встал, потянулся, не поднимая рук, а как-то подвигал плечами и горько улыбнулся:

— …Под откос. С тех пор я ни разу не брал скальпель… Пойдемте спать. В другой раз расскажу. Пойдемте, дорогой Карпуша.

Он обнял Женихова за плечи и проникновенно сказал:

— Хороший вы человек. Сердце у вас доброе, отзывчивое. Простите, как струна на хорошей гитаре. Чуть тронул — и запела…

Меня он тоже взял за плечи.

— И вам я скажу, Петя: это ваша большая удача, но все-таки я не одобряю. Вы хирург по призванию, но из-за неосмотрительности и горячности могли бы уронить свой скальпель, как и я, на всю жизнь… Не надо ничего говорить. Потом вы сами поймете, как я прав. А теперь — спать!

Мы пошли. И только тут я заметил про себя: говорил один Божедомов, а мы слушали.

Да, Сергей Сергеевич умел держать людей в своих руках. Ловко, цепко и незаметно для них. Ясно, Божедомов не глупый и сильный человек. Я уважаю таких. Уважаю, но не терплю их излишней любви к власти.

А Сергей Сергеевич опять о чем-то увлеченно говорил Женихову. Я попробовал высвободиться из его объятий и сказал себе: пусть это будет символически.

Попробовал — и не смог. Его рука крепко удерживала меня.

Я усмехнулся.

— Что вы сказали? — спросил Сергей Сергеевич.

— Ничего.

— Извините, мне послышалось… Знаете, Петр Захарович, в детстве меня звали Сережкой-счастливчиком. Природа меня одарила способностью всегда видеть чуточку дальше других. А это в жизни очень много значит. Плюс память, наблюдательность, некоторая воля, пристрастие к науке — и вот вам налицо талант. И я было возомнил себя талантом. Во-зом-нил!.. Таланты бывают в основном двух качеств. Одни сознают свою одаренность, но не козыряют этим, никого не оскорбляют своим превосходством и пользуются талантом на благо всем людям. Из них получаются деятели типа Гете, государственные деятели, президенты академий. Они живут и работают со всеми вместе в главном русле жизни. Другие свою одаренность, превосходство свое несут на высоко поднятом щите. Они хотят, чтобы их дару поклонялись. Они постоянно бунтуют, ссорятся со всеми, взрываются там, где надо больше всего экономить свою энергию. Они бьются лбами о стенку вместо того, чтобы обойти ее и взорвать с тыла. Чаще всего такие гибнут, так и не отдав людям всего, чем одарила их природа… Возьмите Лермонтова. Он сгорел на своем же огне, стал жертвой своей гордыни, своего бунтарства. У него было очень мало друзей. А знаете: скажи мне, сколько у тебя друзей, — и я скажу, кто ты… Таким был и Есенин… «Безумству храбрых поем мы песню»… А сам-то уважаемый Алексей Максимович всегда бунтовал достаточно разумно и дожил до шестидесяти восьми лет… И я начал бунтовать, да — слава аллаху — скоро понял, что таланту роднее разум, чем безумство… А знаете, Петя, чем отличается урановый котел от атомной бомбы? Да тем, что в котле есть замедлители… Ба! Я совсем заболтался! Извините меня, но я в эту беспокойную ночь много думал и о себе и о вас… Спать! Спать!