Евгений Карпов - Повести. Рассказы

И сидел наш старый Поликарп с чашечкой остывшего чаю у окна, вперившись в темень, словно пытая ее о чем-то, слушая ее неслышную мудрую речь.

Пришел дежурный фельдшер из «скорой помощи» и сказал, что привезли парня, которого в драке ударили ножом под сердце.

Я, Сергей Сергеевич и Поликарп Николаевич спустились к больному.

Я попросил Поликарпа Николаевича помогать мне.

Мы наскоро вымыли руки — медлить было нельзя, каждая минута могла стоить парню жизни — и стали тампонировать кровоточившую рану, чтобы сжать, стиснуть салфетками раненое сердце, хоть как-нибудь приостановить кровотечение.

Сергей Сергеевич велел фельдшеру связаться с областью и вызвать санитарный самолет с хирургом.

Фельдшер ушел.

— Погода не летная, — сказал я, — и посадочное поле раскисло. Не придет самолет, а парень на волоске…

— Вертолет пришлют, — ответил Сергей Сергеевич.

Мы сделали больному уколы.

Вернулся фельдшер.

— Самолет не может вылететь. Погода. А вертолет на вызове. Сможет к нам прилететь только к утру.

— Ничего страшного, — сказал Сергей Сергеевич, — до утра продержимся. Сейчас сделаем больному…

«До утра? Нет, он ошибается. Без операции парень и часа не продержится. Он уже совсем белый. Пульса почти нет».

— Надо оперировать, — робко сказал я, — иначе…

Сергей Сергеевич велел фельдшеру вызвать сестру Олю.

Когда фельдшер ушел, он заходил по комнате, заложив руки за спину. Полы халата разлетались и выдавали волнение Божедомова.

— Да, конечно, — бормотал Поликарп Николаевич, — нужно оперировать. Но сердце… я могу только ассистировать. Я никогда не оперировал сердце. И руки у меня уж очень старые. Ассистировать я могу, а кто…

— Никто, — ответил Божедомов, и я услышал в его голосе не свойственную ему твердость.

Он посмотрел на меня взглядом, полным уверенности, и сказал уже мягким, добрым голосом:

— Больной до утра вполне продержится. Разумеется, с нашей помощью. Мы все будем дежурить у его постели, пока не придет вертолет. А там прилетит опытный хирург, и все будет в порядке.

— Надо оперировать, — сказал я. — Мне приходилось ассистировать на операции сердца.

— Ассистировать и я могу, а кто возьмет в руки скальпель?

И снова в его голосе появилась твердость. Вопрос прозвучал как приказ отказаться даже от мысли оперировать.

Я понял Сергея Сергеевича и все-таки ответил:

— Я возьму скальпель.

— Вы? — насмешливо спросил он. Хотел добавить что-то, возможно резкое, угрожающее, но сдержался, заложил руки за спину, сделал несколько решительных шагов вперед, назад и с мягким укором улыбнулся: — Петя, дорогой мой, как вы не понимаете, что вам-то как раз этого делать не следует? Не забылась еще ваша первая неудача…

— Неудача? — перебил я. — Но ведь вы в газете писали, что то был редкий случай в медицине, что я проявил себя…

— Писал.

Его белесые губы дрогнули и стали твердыми, но он усилием воли размягчил их в грустную, упрекающую улыбку, удрученно покачал головой:

— Вы же великолепно понимаете, что я писал правду, но наши-то люди истолковали это по-своему. Вы для них и после моей статьи остались лекарем, который «разрезал человека и не нашел аппендицита». Что ж будет теперь, если эта операция кончится смертью?..

Он умолк.

Помолчал и стал увещевать меня, упрашивать:

— Не надо, Петя, дорогой мой! Мы вместе будем дежурить, мы спасем… Прав ли я, Поликарп Николаевич?

Я верил в искренность Сергея Сергеевича, соглашался со всеми его доводами, но считал, что надо немедленно оперировать.

Фельдшер «скорой помощи» не хотел вмешиваться в наш спор, стоял с каменно-непроницаемым лицом и смотрел куда-то в пространство.

Оля спросонья еще не поняла, что здесь происходит, потому не могла меня поддержать ни взглядом, ни словом.

Конечно, я не колебался, я должен был идти на эту операцию. Но идти одному?.. Все-таки страшно. Очень страшно!

Что скажет старый Поликарп?

Вынесет он этому человеку, этому мальчишке, смертный приговор или?..

Поликарп Николаевич налил в стакан воды, выпил. Глотнул будто водку. Поморщился и выдавил из себя:

— Он прав.

— Кто?!

Старый Поликарп поднял руку и бугристым полированным ногтем большого пальца указал на меня.

— Спасибо, — почему-то упавшим голосом сказал я и, окончательно оробев, добавил: — Значит, вы будете мне ассистировать?

— Да, — твердо сказал старик.

Сергей Сергеевич развел руками.

— Что ж, — дрогнувшим голосом сказал он, — у Поликарпа Николаевича большой опыт работы. Желаю успеха.

И вышел.

Наш спор длился всего несколько минут, но они мне показались вечностью.

Да ведь и считанные минуты в этой ситуации могли быть роковыми для больного. За дело!

Откинувшись на спинку стула, я сидел и наблюдал, как по груди Яши Чернева, покрытой простыней, передвигался луч утреннего солнца, как он упал на подбородок, двинулся по щеке, коснулся глаз, и Яша проснулся.

Среди сотен пульсов я смог бы отличить Яшин пульс, так хорошо узнал его за ночь.

Морщинки у глаз, зашершавленные ветром губы, реденькие брови, впалые, мертвенно-бледные Яшины щеки — все это мне стало настолько дорогим и близким, что казалось частью меня самого.

Но вот открылись его глаза, и я замер от восторга. Может быть, потому, что прямо в них смотрело солнце, они были такими яркими и необыкновенно мудрыми.

Я вспомнил свои слова, сказанные Симе: «Человек, которого врач спас от смерти, становится добрее». А что, тут есть, вероятно, доля истины… И еще я подумал: человек, увидевший смерть, становится добрее, а значит, и красивее, мудрее.

Сергей Сергеевич и Поликарп Николаевич только что ушли из палаты, и мне было жалко, что они не увидели чуда.

У двери, облокотившись на тумбочку, дремала Оля. Я поднялся, чтобы разбудить ее и показать чудо, но она открыла глаза, улыбнулась своей великолепной виноватой улыбкой и сказала:

— А я не сплю.

— Идите скорей сюда!

Она подошла.

— Смотрите, — прошептал я.

Она смотрела на Яшу, который еще ничего не видел, кроме солнца и неба, и ее губы дрогнули.

Оля всхлипнула.

Яша неторопливо отыскал глазами, Олю и недоуменно посмотрел на нее, словно спрашивая: разве можно плакать, когда светит солнце, когда такое красивое небо над тобой?

Оля глотнула слезы и улыбнулась Яше. Он тоже ответил ей улыбкой — слабой, едва заметной.

Человеку, которому несколько часов назад зашили нитками сердце, трудно улыбаться. Очень трудно. Потому у Яши улыбка и была такая слабая, почти незаметная. Но это уже дело второстепенное. Главное, он улыбался, видел солнце, жил. Выходит, мы с Поликарпом Николаевичем и Олей одержали верх.

Легок на помине старый Поликарп — войдя, он наблюдал за Олей и Яшей. Потом тронул меня за локоть, поманил в коридор. Обнял там, поцеловал, щекоча своей бородкой, и проговорил: