Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Он обнял меня и поцеловал. Потом, преподнеся спиннинг, целовала Сима. Маргарита Тимофеевна подарила огромный букет и облобызала большими горячими губами.

Наконец подошел Женихов. Заговорил он почему-то окая, тоном дьякона:

— Дорогой коллега, я подошел выпить с вами на брудершафт. Это значит, я принимаю вас в наше БЭЗГЛУ — братство эскулапов земной глуши.

Выпили на брудершафт, поцеловались трижды накрест. Поликарп Николаевич снова налил рюмки и торжественно сказал:

— А теперь согни выю, опусти смиренно гордое чело…

Он взял меня за чуб, пригнул голову и полил ее водкой. Потом все шепотом трижды прокричали «ура».

— Все, теперь ты истый бэзглух.

«Это юмор? Ого! Юмор висельников. Засмеяться и уйти? Зачем?»

…Принимали в БЭЗГЛУ Симу, пили за здоровье Сергея Сергеевича, Маргариты Тимофеевны, провозглашали «многая лета» магистру бэзглухов старому Поликарпу…

Моя Конопушка была счастлива. Ее глазенята искрились. Она то и дело заливисто смеялась.

На сердце у меня становилось грустно. Наверно, от выпитой водки, от всей этой необычности…

Поликарп Николаевич играл на гитаре и пел студенческие песни. Смешно прыгали его рыжие брови, вытягивался в кривобокую букву «о» рот, сверкал золотой зуб, а клинышки бороды и усов, словно дерущиеся петушки, то наскакивали друг на друга, то разбегались.

Сергей Сергеевич, нагнувшись ко мне, говорил:

— Насчет бэзглухов — это шутка Поликарпа Николаевича; вообще-то жить мы с вами должны подружнее. Трудная штука — быть врачом. Ведь вот заболеет кто-нибудь тяжелой, неизлечимой болезнью — кто виноват? Врач. Умрет человек — опять виноват врач, будто он властен распоряжаться смертью. Это всюду, во все века так, а здесь, в селе, — особенно. Деревня она и осталась деревней, хотя и возрос, как говорят, ее культурный уровень…

— Почему среди медиков так убийственно мало поэтов? Некому, кошки их задери, написать гимн бэзглухов! — кричал Поликарп Николаевич.

«Бэзглухов… олухов…»

— Мы вас не дадим в обиду. Завтра я напишу в газету статейку о редком случае в хирургии, о молодом хирурге, который проявил…

Сима уже хотела спать и сонными глазами смотрела на поющего Женихова. Маргарита Тимофеевна подпевала ему, но смотрела на него совсем трезвыми глазами, с едкой насмешкой. И на мужа своего так же смотрела, и на меня.

Женихов все пел и пел — казалось, никогда не замолчит.

— А сейчас вам надо немного отдохнуть. С операциями будем направлять в область…

Постепенно водка смягчила мою обиду, сделала добродушным, и я кивками соглашался с Сергеем Сергеевичам, улыбался дремавшей Симе, певцу-разбойнику Женихову. Мне нравилась красивая и лукавая Маргарита Тимофеевна. Вспомнил я горячие большие губы, и мне захотелось ее поцеловать.

«Что ж, — думал я, — наверное, и в самом деле все обстоит хорошо. Мало ли что там болтал Степан. Он ведь ни черта не понимает в медицине, в науке вообще… Невежда. Деревня с возросшим культурным уровнем… Хороший человек Сергей Сергеевич. И БЭЗГЛУ — хорошо. Люди должны жить тесной и дружной семьей. Жить просто и весело, без дурацкой чопорности».

Потом мы с Симой бродили по больничному двору и воровато целовались в темноте под кленами.

— Хорошие, какие хорошие они люди! Веселые… Мы тоже теперь бэзглухи, — вися на моем плече, пьяненькая и умиленная бормотала Конопушка.

Позже она совсем размякла и, все так же вися на моем плече, пела, мурлыкала неизвестную мне песенку тихого бабьего счастья. Хоть и без слов, но очень понятную.

Мне вдруг почему-то стало грустно: видно, улетучивался хмель, просыпался беспощадный разум.

Я отвел Симу домой и вернулся в беседку.

Сильно пахло ночной фиалкой. Верещали кузнечики. Слышались какие-то таинственные ночные шорохи.

Всходила луна. Большая, тревожная.

Тревожная? Почему?

Это у меня на душе тревожно.

Скотина я, скотина! Настолько был увлечен и озабочен своей персоной, что совсем забыл о больной, о человеке, который так верил мне, что разрешил себя разрезать.

«Удача, неудача…» Что подумают об этом люди? Болван!

Я даже ничего не сказал ей о результате операции, даже не спросил у дежурной сестры, как себя чувствует эта… Катя, девушка со стрелоподобными бровями.

…В палате уже все спали. Только Катя, прикрыв ночничок полотенцем, читала и была скорее похожа на отдыхающую в санатории, чем на больную.

Я взял табурет, подсел к ней, прошептал:

— Добрый вечер.

Прошептал и спохватился, что от меня разит винищем. Прикрыл ладонью рот…

Катя положила себе на грудь книжку, отгородилась длинной, узкой ладошкой от света лампы, понимающе покивала, снисходительно улыбнулась и прошептала:

— Ничего. Я тоже люблю выпить в хорошей компании… Вас приняли в бэзглухи?

Я озадаченно промолчал.

— И меня туда когда-то принимали. Я тоже лекарь. Сады лечу.

Катя опустила край полотенца на ночнике, убрала ладошку от глаз — из них брызнула на меня горестная, тоскливая насмешка.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо.

— Я должен…

— Не надо терзаться. Это вредит долголетию… Неудачи мне ближе, чем удачи, поэтому я вас отлично понимаю, и ничего не надо говорить. Спокойной ночи, доктор… Я слышала, это ваша первая операция?

— Да.

— Поздравляю.

— С неудачей?

— Какая же это неудача, если я жива и даже улыбаюсь… Ведь не опасно же то, что произошло?

— Просто я вас помучил напрасно. В следующий приступ я этот мерзкий отросток обязательно найду. А может быть, что и не случится второго приступа. Такое тоже бывает.

— Ну видите! Я поздравляю вас с первой операцией, а удача, неудача — все это очень относительно… Приходите осенью в наш сад — я угощу вас лучшими яблоками России. Спокойной ночи…

Я разозлился: что это такое? почему меня все утешают, как свахи сверхнаивную девицу перед первой брачной ночью?!

К черту!

Яркая луна освещала собор. С ампутированными куполами, с резкими тенями, он казался похожим на мрачную скалу, которая нависла надо мной и грозилась вот-вот рухнуть на голову.

К черту!

Утром через окна больницы в нашу келью заглянуло солнышко и разбудило меня.

Я проснулся с отличным настроением.

Очень хотелось есть. Растолкал Симу и сказал ей об этом. Она сморщилась, страдальчески подвигала губами, носом и сказала:

— Я умираю от вчерашней пьянки. На шестнадцать частей раскалывается моя голова. Меня выворачивает наизнанку, а он еще есть хочет. Вот слон!.. Я больше никогда не прикоснусь к проклятой водке. Дура, дура!

В передней постучались.

Я по тревоге натянул брюки, накинул пиджак, пригладил патлы и открыл дверь.

Это пришел Поликарп Николаевич. Выбритый, напудренный, розовощекий, он излучал прямо юношескую свежесть, солнечную радость…