Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Тихо стало в садах, кончился праздник, начались трудовые будни.

Дни стояли теплые. Мальчишки уже купались в речке — значит, прогрелась вода, значит, сазан вышел на кормежку. Но мне все недосуг было разобрать удочки. К тому же мест здешних рыбацких я не знал и, когда Сима сказала о рыбалке, решил сходить просто в разведку.

Километрах в трех от Ключевого — Попова яма. Там, как мне сказали, промышляли сазанятники. Туда я и направился.

Крутой поворот реки, широкий плес, восьмиметровая глубина прямо у крутого, глинистого берега…

Это и есть Попова яма.

Из села к ней вела тропинка через широкий заливной луг.

По весеннему солнцу, по грозовым дождям поднялась на лугу густая и высокая трава, зацвели ромашки, клевер, кашка.

Шел я тропинкой и думал: так вот куда перекочевал из садов веселый праздник. Потом он перекочует в поля, потом в липовые рощи…

Стрекотали кузнечики, порхали мотыльки, резвились стрекозы…

Все опивались нектаром. Праздновали.

Веселый праздник лакомства, песен, цветов и солнца. Длится он с весны до зимы.

Пчелы тоже наслаждаются его благами. И все-таки они и на нем прежде всего работники. Работяги праздника цветов, песен и солнца… Это хорошо.

По моей ладони ползла божья коровка. Ползла, исследуя морщинки, моего долголетия, счастья, удач и неудач. У перекрестка она остановилась и стала тщательно его изучать. Может, там уже появился след моей сегодняшней неудачи?

Поводила, поводила усиками и поползла прочь, будто говоря: чепуха твоя сегодняшняя неудача; подумаешь, какое дело! Чепуха… Таких неудач на земле каждый день бывает тысячи.

Взмахнула крылышками и полетела ввысь.

У нас божью коровку называют еще солнышком.

«Солнышко, солнышко, полети на небушко, там твои детки кушают конфетки, а тебе не дают, все собакам раздают».

«Удачливый, гад. Везучий». А тут не повезло. Может, это и есть начало настоящей жизни?

Возможно.

…Сазаний сезон только начинался, поэтому рыбаков на яме было мало. Трое ловили с берега, воткнув удилища со спиннинговыми катушками в глинистые обрывы, а четвертый — с лодки, заякоренной на середине плеса.

У ивового куста, рядом с воткнутыми удилищами, — землянка. Просторная, человек на четырех. Но невысокая, в рост в ней не встанешь. У землянки сидел мужчина и привязывал к поводкам крючки.

Я поздоровался. Он поднял на меня сильно заросшее лицо с угрюмыми темными глазами, кивнул, буркнув что-то невнятное, и опять занялся крючками.

Прошел я немного подальше от землянки и сел у ряда торчавших удилищ. А вернее сказать, и сесть не успел, как затрещала спиннинговая катушка. Затрещала резко и продолжительно. Бамбуковое удилище закланялось и нагнулось почти до самой воды.

Я по рыбацкой привычке, не задумываясь, схватил удилище и почувствовал, что на крючке рыбешка солидная.

Не стал удерживать катушку, и она затрещала пуще прежнего. Леску повело в сторону, и я подумал, что дело имею с сазаном. Надо быть начеку. Сазана нельзя нахально тащить к берегу, но и слабину давать нельзя, рубанет хвостом — и никакая леска не выдержит.

Я задрожал в охотничьем ознобе, напрягся, наверно, не меньше сазана, сидевшего на крючке, и стал вываживать, то подматывая леску, то тихонько ее отпуская.

Почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся. Рядом со мною стоял заросший мужчина и внимательно наблюдал за борьбой.

— Ваша удочка? — спросил я.

— Давай занимайся, давай, — сиплым голосом подзадоривающе ответил он.

Минут через двадцать мне удалось подвести сазана к берегу. Увидел я рыбешку, и моя душа облилась рыбацким восторгом. Сазан был не меньше метра.

Надо было у бородача попросить подсак, но он с таким насмешливым любопытством следил за мной, что я решил не обращаться к нему за помощью. И чуть не поплатился за свою гордость: сазан, казалось, уже совсем обессилел, и только я хотел выхватить его на берег — он с такой силой рванулся в глубину, что катушка не затрещала, а запела.

Хорошо, успел отдернуть руку, иначе леска могла покалечить пальцы…

Сазана я все-таки вытащил без помощи бородача и опять спросил:

— Удочка ваша?

— Моя, — ответил он, лукаво улыбнувшись.

— Тогда и рыба ваша.

Восторженно, с рыбацкой гордостью я преподнес ему десятикилограммового сазана, держа обеими руками под жабры.

— Удочка моя, а удача твоя. И рыба, значит. Везучий ты, парень…

Сказал он эти слова без ехидства, по-доброму, а они разозлили меня, и я с размаху швырнул рыбину в сторону землянки.

Отошел прочь, подумал и решил, что глупо поступил, напрасно человека обидел.

— Простите, пожалуйста, — сказал я, — нервишки немного… Поймала рыбу ваша удочка, я только вытащил ее.

— А и хитрости всей поймать большого сазана, так это, говорицца, — вывадить его, на берег взять. Ваш, стал быть, сазан, а не хотите брать — ушицу сейчас сварганим.

Бородач взял сазана. Припадая на правую ногу, пошел к землянке и все бормотал что-то.

Сейчас я только заметил у него в руке крючковатую палку, на которую он опирался.

Варили уху на примусе у входа в землянку.

Степан, так звали бородача, ловко чистил сазана — без ножа, ногтем большого пальца, запуская его под чешую. Ловко, без палки лазил по обрыву, то спускаясь к воде, то поднимаясь в гору. И все бормотал что-то невнятное, но теперь уже весело. И улыбался, то вскидывая, то опуская брови, склоняя голову к плечу, будто рассуждал о чем-то.

Когда разваренный сазан лежал на куске фанеры, а уха, налитая в старые, потемневшие алюминиевые кружки, исходила душистым паром, Степан достал в изголовье из-под сена солдатскую флягу, обшитую брезентом, сощурился, словно улыбаясь кому-то очень далекому, и сказал:

— В госпитале, вот с этим мерзопакостным ранением лежал когда, — он кивнул на больную ногу, — Шуренка, медсестра, — славная была такая, — она эту флягу на дорогу мне дала. С водочкой. Как налила ее, с той поры не бывает пустой без малого двадцать лет. Вроде бы самобранная.

Водку наливал Степан в граненые стаканы. Лил осторожно, тоненькой струйкой. И еще не пил, а уже захмелел: глаза замаслились, слова сипатым голосом произносил врастяжку, с хмельной ленью.

— Не люблю стаканы. Авдюшкины это. Ночевал он надысь у меня… Тут — в землянке, стал быть, рыбацкий штаб. А меня комендантом Поповой ямы зовут. Ребята шутят так. В ночь кто приходит или непогодь какая — куда? — К Степану. Коптилочку зажгли — и сидим себе, посиживаем…

— А что у вас с ногой? — спросил я.

— Э-э, к дьяволу бы эту ногу! Что есть она, что нет… Осколочное ранение. И не заживает с тех пор. Без малого двадцать лет минуло. То заживет, то опять разойдется… Выпьем.

Выпили.

Степан запил ухой, нехотя съел небольшой кусок рыбы. Перехватил мой взгляд и, не дожидаясь вопроса, ответил: