Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Боже, наивные люди! Согласен ли?! Если бы они знали, сколько лет я ждал этого дня. Какой трудной дорогой пришел к нему, хотя меня и называют везучим.

«Везучий…» Мне тридцать пять лет, а моя первая самостоятельная операция, первый шаг все еще где-та впереди. Другие же в такие годы становятся учеными.

«Везучий…»

Что же делают люди, которым не везет? Как они живут на этой планете?

Когда я узнал, что в той больнице буду единственным хирургом, что не на кого мне будет опереться, оробел порядком.

Вспомнил детство, ту ночь, когда впервые услышал воркующее слово…

«Хи-ру-рг», — повторил я про себя, и оно опять показалось красивым, но теперь уже и каким-то опасным, предупреждающим…

Я стоял в коридоре и не решался двинуться с места от робости перед завтрашним днем.

Не знаю, чем кончился бы этот легкий шок, если бы не Сима. Жена моя. Маленькая, конопатенькая девчонка. Терапевт.

— Эх ты, — сказала она, — а еще называешься мужчиной!..

Я подивился храбрости моей маленькой жены, тем более что в больнице, куда мы ехали, она тоже будет единственным терапевтом.

Подивился, немного устыдился, и робость моя стала проходить.

На полустанке, куда мы приехали на другой день, нас ждала пара орловских рысаков, запряженных в старинный тарантас.

Полная круглолицая медсестра с белесыми бровями, заметив наше удивление, виновато улыбнулась:

— Не обижайтесь, пожалуйста, доктор. На вызове наши машины.

«Доктор!»

— Чего же обижаться, — ответил я, — нам даже приятно прокатиться на рысаках. Теперь это редкое удовольствие. А как вас зовут, девушка?

Она смутилась и, перебирая вожжи, проговорила:

— У меня уже двое детей. Я хирургическая сестра. Оля.

Она взмахнула кнутом, и вороные взяли с места хорошей рысью.

Ехали мы на работу не осенью, как все выпускники, а весной.

Распускались почки на деревьях, зацветали сады.

Реактивный самолет вырвался из-за леса, с шипящим гулом пронесся над подводой и слился в небе с солнцем.

Я проводил его взглядом и ослеп. Закрыл глаза и все видел розовый шар и черную стрелку, мчащуюся к нему. Мне показалось, сейчас черная стрелка вонзится в этот шар и взорвет его.

Я вздрогнул от страха, открыл глаза и засмеялся.

— Чего же здесь смешного? — обидчиво сморщив веснушчатый нос, спросила Сима.

— Не над тобой я. Испугался, что самолет врежется и взорвет солнце… И вообще смешно мы начинаем нашу медицинскую карьеру. Рысаки крутят хвостами…

— Не обижайтесь, доктор. Машины на вызове, — сказала Оля.

Я успел заметить: виноватая улыбка почти не сходила с ее белобрового лица и делала Олю похожей на маленькую застенчивую девочку.

Спрыгнули мы с Симой с повозки и пошли обочиной по укатанному чернозему, из которого уже выбивалась яркая мурава.

Иногда у меня появляется, говоря высоким штилем, желание «пофилософствовать». Поговорить, поспорить с самим собою, позабавиться игрой мыслей.

Обнявшись, мы топтали с Симой недавно народившуюся, чистую зеленую мураву.

— Оля в белой косыночке, — начал я, — похожа на наивненькую девочку, а она хирургическая сестра, мать двоих детей. Реактивный самолет — и тарантас образца пятнадцатого века. Наша больница, оборудованная, как сказали в облздравотделе, по последнему слову техники, помещается в монашеских кельях. Стены до сих пор, наверно, пахнут ладаном и лампадным маслом. И, чего доброго, встретит нас в больнице чеховский Ионыч…

— А мы с тобой очень одинаковые, — раздумчиво сказала Сима. Помолчала и негромко продолжала: — До смерти, должно быть, не разлюбим друг друга. Мне ведь тоже показалось, что этот противный самолетик взорвет солнце. И стало страшно-страшно, даже в глазах потемнело. И вообще все смешно устроено на нашей голубой планете, наверно, самой красивой во всей вселенной… Я мечтала о высоком, мужественном капитане дальнего плавания. Хотела ходить с ним в разные там Африки, Индонезии. А полюбила тебя — невысоконького, какого-то кругленького, с нелепыми рыжими усами, с маленькими глазами. Меня же оставляли в институте, а я еду с тобой в захолустнейшую больницу. И зачем мне это нужно?

— Чтобы осчастливить себя и человечество.

— А тебя?

— А разве я уже исключен из списка этого нелепого содружества?

— Чем же нелепо это содружество?

— Сочетанием гениальности в науке и технике, дитя мое, с тупостью в организации своих людских отношений. Человек — единственная известная нам комбинация материи, осознающая себя, могущество своего разума. В то же время эта комбинация — единственная среди всего живого, которая с таким великолепным упрямством стремится к самоуничтожению.

— Она бездарная, твоя комбинация, если за столько тысячелетий все никак не может уничтожить себя. Это же ведь так просто…

— Нет, дитя мое, очень не просто. Кровь комбинации достаточно насыщена любовью…

— Петька, а ты меня любишь?

— …Любовью к самому себе и окружающему миру. И еще одно — медицина…

— При чем тут медицина! Ты меня любишь?

— …А хирургия в особенности… Человек, спасенный врачом от смерти, становится добрее к жизни вообще и к ближнему в частности…

— И все ты врешь! Солдаты на войне после тяжелых ранений не перестают воевать, не становятся добрее!

— Становятся!

— Не становятся!

Нас догнала подвода.

— Смотрите, вот и наше село, — сказала Оля, — Ключевое… Пониже собора, на косогорчике, есть ключи. Звонкие такие, чистые… Монахи объявили их святыми. А после революции взяли и засыпали. Ключики-то. Засыпали, а они опять пробились… И вода вкусная-развкусная! Зачем засыпать? Пробиваются опять, а старухи говорят: мол, святые, не засыплешь… Зачем засыпать? Вода вкусная, мягкая…

Я слушал певучую, схожую с журчанием ключей Олину речь и любовался селом.

Честно говоря, наши деревни только в последние годы стали прихорашиваться садами, новыми избами, а то ведь много лет стояли сиротливые, под выщипанными соломенными крышами, с пнями вместо садов. А вот Ключевое каким-то чудом сохранило свои знаменитые на всю Россию сады, и сейчас железные и черепичные крыши тонули перевернутыми ладьями в их бушующей кипени.

Я радовался, и радость моя была бы полной, если бы…

Посередине села, на высокой горе, за монастырскими стенами возвышался собор. Огромный, с ржавыми куполами, с облупленной штукатуркой, он был мрачен…

— Ой, Петька, смотри, какая смешная церковь! С ампутированными крестами. И купола — как культи…

— Это не церковь, — грустно сказала Оля, — это собор. Ему триста лет. Сейчас там консервный завод.

Из нелепых железных труб, торчавших рядом с куполами, валил черный дым.

Мне, как и Оле, стало грустно. Очень грустно.

Этот собор для нас, конечно, уже не церковь, где молятся богу, а памятник, оставленный дедами. Зачем же ампутировать и похабить его? И этот черный дым… Непроглядными самодовольными тучами он вываливался и оседал на белые сады с таким видом, будто на всей земле ничего сильнее его нет.