Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— А она, может, еще и не получится? — так обрадованно спросил Степан, будто в моей неудаче крылось его спасение.

— Может, все может! — тоже почему-то обрадованно воскликнул я. — Так согласен?

— Согласен! Хрен с ним!

В субботу я тайком положил Степана в больницу, а в воскресенье сделал ему операцию. Ассистировала мне Оля.

Получилось, как я и ожидал, все хорошо: и Степан вел себя на операционном столе великолепно, даже весело, и я работал с воодушевлением.

Теперь оставалось ждать, когда он поднимется с постели.

И я ждал…

С р е д а.

Степан чувствует себя хорошо. Балагурит, рассказывает анекдоты чуть ли не двадцатилетней давности. Его соседи тоже вспоминают давние времена. И если послушать их разговоры, анекдоты, то можно подумать, что находишься в палате госпиталя времен Отечественной войны.

Под вечер пришла ко мне женщина и попросила разрешения на свидание с больным Ивановым.

— Каким Ивановым? — спросил я.

— Степаном Ильичом.

Я рассмеялся: считаю Степана своим другом, а до сих пор не знал, что он Иванов, Степан Ильич…

Степан говорил о своей жене: бабенка незавидная и глуповатая.

Есть люди, которых, как говорят, господь не щедро наделил умом, но доброта, бесхитростность и сердечность выгодно отличают их от иных умных людей. Они всей своей жизнью утверждают, что ум далеко не единственное и, может быть, не самое главное, что необходимо для счастья на нашей ершистой планете.

И еще есть одно качество у таких людей — безропотность. Нет, они не гнут покорно спину перед неумолимым роком, не смиряются с бедами. Они просто, не хныча, не сетуя на нелегкую долю, молчаливо добиваются своего.

К числу таких натур принадлежала жена Степана, Матрена Алексеевна.

Она воспитала, оставшись вдовой, четырех сыновей, дала им высшее образование. И, говорят, ее дети жили не менее благополучно, чем иные при отцах. Матрена Алексеевна работала поварихой в детском саду, был у нее приусадебный участок, брала она землю под огород и работала «по двадцать пять часов в сутки — на час раньше вставала».

Наконец, Степан, возможно, благодаря ей и не спился, не околел где-нибудь под забором.

Матрена Алексеевна принесла сегодня Степану «передачку». Как малому дитяти — печенья, конфет, варенья, печеных яблок…

Спросила у меня:

— Как он? Сказывал, будет ходить как следует?

Она закивала благодарно головой, покрытой белой косынкой, заулыбалась своей кроткой улыбкой.

С р е д а следующей недели.

Степан чувствует себя отлично. Вовсю прыгает на костылях по палате.

Нога заживает удивительно хорошо.

Ч е т в е р г.

Вызвал Сергей Сергеевич и спросил:

— Значит, вы все-таки сделали операцию Степану?

— Сделал.

— Без моего разрешения?

— Да.

Он вышел из-за стола и, заложив руки за спину, заходил по своему просторному кабинету. Он всегда ходит вот так, когда волнуется. А впрочем, мне иногда кажется, что так… просто изображает волнение.

— Как же это, Петр Захарыч? И я узнаю об этом из райздравотдела… Что же теперь делать? Что придумать?.. Я бессилен, бессилен чем-нибудь вам помочь.

— А мне и не нужна ваша помощь, — спокойно, даже как-то безразлично ответил я.

Он вскинул свои белесые, гибкие и красивые брови, а потом развел руки, пожал плечами и очень мягко, с сожалением сказал:

— Я к вам со всей душой, а вы?.. Как хотите, как хотите… Завтра вам надо сходить к заведующему райздравом. Вызывал он вас…

П я т н и ц а.

Заведующий райздравом Бирлякин начал было объяснять мне, что такое трудовая дисциплина, начал говорить о значении и назначении нашей советской медицины, но я остановил его и сказал, что слышал обо всем этом еще на первом курсе училища. Тогда он, обидевшись, отквасив большую нижнюю губу, сказал:

— Я думал, вы поймете свою грубую ошибку… Даже проступок, если хотите. Думал, покаетесь и…

— Вы не поп, а я не грешник — исповедь не состоится, — сказал я и встал.

Он — тоже. Побагровела его шея. Большие, навыкате глаза помутились от злости.

— Я… Вы отстранены от работы!

«Э-э, да у него базедова болезнь. И, кажется, довольно застарелая… Жаль».

— До свидания, — пробормотал я и задом, неловко как-то вылез из кабинета.

Придя домой, я увидел, что Сима не на работе. Она укладывала в чемодан свои вещи и плакала. Вернее, уже досыта наплакалась, а теперь только всхлипывала и по-детски — кулаком — вытирала красные, распухшие глаза.

Она услышала, как я вошел. Не злой, не пришибленный, а какой-то размягченный, будто опутанный липкой паутиной, которую хотелось смыть, содрать с себя…

Я снял рубашку, открыл кран и подставил под холодную, резкую струю спину, потом шею, голову.

Задыхался, дрожал и чувствовал, как вместе с холодом в меня вселялась ярость против Симы.

Потом ожесточенно растирался жестким махровым полотенцем, приятным теплом, усталостью изгоняя из себя эту ярость.

И успокоился — изгнал.

Выпить бы обжигающего чая, докурить ту сигарету, которую не докурил тогда ночью, у конюха…

— Ну, а теперь доволен? — услышал я слабенький Симин голос.

Повесил полотенце, обернулся.

Она стояла передо мною и была такою несчастной, обессилевшей от беды, что мне захотелось обнять ее, приласкать. Я было направился к ней, но она ограждающе подняла свою маленькую, бледную-бледную ладошку. Я понял, что она не только несчастная, обессилевшая от беды, но и чужая мне — отказалась от меня…

— Все не правы, все плохи — только ты прав и хорош, — говорила она с насмешливой улыбкой. — Ты — эгоист, упрямец и жестокий человек!..

К нам постучались. Дверь приоткрылась, в щель просунулась седая бородатая голова конюха.

— Серафима Андреевна, поторапливайтесь, а то опоздаем, — сказала голова и исчезла.

— Ты куда?! — вдруг испугавшись, воскликнул я.

Сима подала мне телеграмму, в которой говорилось, что ее мать очень тяжело больна.

Я растерялся:

— Как же так… ты уезжаешь. Нам надо поговорить…

— Некогда. Опаздываю на поезд.

— Я провожу тебя до станции… Дорогой поговорим…

— Нет. Не надо, — решительно сказала Сима. Настолько решительно — мне даже не поверилось, что моя Конопушка может быть такой. — Не надо, — грустно повторила она. — Подумай обо всем хорошенько и потом напиши. Где будем работать, где жить… И главное — как жить.

Она подошла ко мне, приподнялась на пальчиках, холодно поцеловала в щеку и отстранилась.

Крупные слезинки скользнули по ее щекам. Сима смахнула их небрежно и вдруг бросилась ко мне на шею. Зарыдала…

С у б б о т а.

Пил.

Философствовал.

Спал.

Снова пил.

В о с к р е с е н ь е.

Опохмелился.

На философствование не тянуло.

Опять пил, потом спал шестнадцать часов подряд… Мучительно! На кровати к утру не осталось ни подушки, ни одеяла, ни простыни…