Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— За что? — вырвалось у меня — негромкое, робкое.

Ставский возмущенно дернул плечами, тряхнул седой кудлатой головой и твердо сказал:

— А за то!.. Творчество и дерзание — это высший порядок, а не анархия!.. Впрочем, ничего другого я от вас и не ожидал… Хорошо! Я рад. Все правильно, все именно так и должно быть, — закончил Ставский, надел шляпу и направился к двери.

Бирлякин, щупленький, тщедушный человечек, подавая Ставскому пыльник, оторопело тараща на него глаза, спросил:

— Как же это понимать, Яков Исаевич? Говорите, творчество — это высший порядок, а сами словно бы одобряете поступок Завражина? Объясните, пожалуйста…

Ставский, пыхтя и охая, натянул пыльник, рассерженно посмотрел на заврайздравом:

— Точек над «и» не будет. Я и так довольно ясно сказал: если Завражин еще раз нарушит порядок, установленный инструкциями и положениями, — уволим. Обязательно! А если он перестанет нарушать эти порядки, то, по всей вероятности, не станет тем, кем обязан стать в силу своих способностей.

— Извините, — робко сказал Бирлякин, — извините, но это философия, а…

— Да, философия!..

«Да, философия. Быть живым труднее, чем мертвым, — это знали еще питекантропы. И мне эта азбучная истина известна давным-давно… Быть живым труднее, но приятнее… Приятнее?.. А получать нокауты, нокдауны и просто тумаки? Ведь это тоже значит быть живым…»

«Тогда, может быть, успокоиться и жить припеваючи, вместо тумаков получать благодарности «за безукоризненную службу»?»

От этой перспективы меня затошнило, будто проглотил что-то холодное и противное.

— …Да, философия! Она вам непонятна, товарищ Бирлякин? А вам?

Это Ставский с настороженной улыбочкой обратился ко мне.

— Очень понятна! — уверенно и даже как-то вызывающе ответил я, утверждая тем самым для себя и для Ставского, что буду нарушать, буду живым, буду получать тумаки.

— Сергею Сергеевичу, надеюсь, тоже ясна моя мысль?

Божедомов улыбался, посмеивался над тугостью ума Бирлякина. На вопрос Ставского ответил по своему обыкновению певучим мягким голосом, учтиво и в тоже время с достоинством:

— Само собой, разумеется. Я-то и доложил об этой операции лишь по служебной, так сказать, государственной обязанности, а лично — как человек, как врач — я на стороне Петра Захаровича.

Ставский уехал.

Сергей Сергеевич взял меня и Бирлякина под руки и сказал так, будто мы все трое — дружки-приятели, будто только что вернулись с увеселительной прогулки:

— Пойдемте-ка ко мне обедать, други мои! Есть у меня и по чарочке… Посидим, поговорим, в картишки побалуемся. А там и Поликарп с гитарой подойдет… Давненько мы уж так не сиживали… Пошли, что ли?

Бирлякин испуганно посмотрел на Божедомова своими выпученными глазами и оторопело сказал:

— Что вы… Как же… Я не могу. Рабочее время… у меня дела…

— Ну чего уж там! Ладно вам, пойдемте…

Бирлякин высвободил свою руку.

Вообще-то за этот цинизм надо было назвать Божедомова хамом, но у меня было настроение победителя, поэтому я очень мило улыбнулся и солгал:

— Вечером приду с удовольствием. Даже с бутылкой шампанского.

— Великолепно! А вы, уважаемый шеф?

Бирлякин пожал плечами и торопливо, по-петушиному — боком — направился к воротам.

Мне захотелось сейчас же сходить в палату к Степану, захотелось написать Симе, что хоть у меня и нос в крови, а все-таки я победил. И пусть она знает, что иначе жить не собираюсь.

Захотелось мне рассказать обо всем этом и Кате. Но как это сделать? Ведь она не велела приходить…

А может, пойти без разрешения?

Пойду.

В Ключевом наступила диктатура яблок.

Похожие на закатное солнце апорты, да такие громадные, что надо брать двумя руками; пьянящие медовым ароматом бельфлер-китайки; смуглые, с ярким зазывным румянцем, как у девчонок-смуглянок, пепины; монументальные и строгие антоновки — они лежат навалом во всех рядах на базаре, ими загружены прилавки магазинов, они красуются в вазах на окнах и на столах в каждом доме.

Яблоками забавляются малые дети, а девушки носят их в руках, как весною цветы. Яблоками пахнет в домах, на улицах. Крепкие ароматы ушедшего лета тревожат, волнуют в кино, в читальне…

На уборку яблок приезжают сюда студенты. Работают в садах, а живут почти все у нас, в Ключевом. И вечером, когда они возвращаются на грузовиках с песнями, идут по селу с самыми красивыми и самыми крупными яблоками, когда девушки смеются, озоруя с парнями, соперничая своей красотой с красотою яблок, — никто в селе не может не улыбаться, не восхищаться чудом нашей земли. В такие минуты мне кажется, что надо у нас, в Ключевом, открыть санаторий и лечить в нем силой красивого скептиков, меланхоликов и прочих хныкачей.

В один из таких вечеров пришел ко мне Поликарп Николаевич и позвал погулять, «посмотреть на вечность», Это означало посидеть на скамейке, которую кто-то врыл на спуске от монастырской стены к деревянному домику, построенному над ключами.

Оттуда хорошо видно, как струится по желтому песку в срубе у домика прозрачная вода, как подъезжают к автобусной станции и отъезжают от нее тяжелые, степенные автобусы дальних рейсов и проворные такси. Хорошо видны празднично одетые горожане, которые направляются в парк культуры, в кино или просто прогуливаются, встречают и провожают автобусы из Москвы, Воронежа, Липецка… Там шумят над головой тонкие плакучие ивы.

Шумят и шумят…

…Вот наконец вышли парни в небрежно расстегнутых ярких сорочках. Они прогуливались табунками, лениво и безразлично поглядывая на девушек, будто им до них и вовсе никакого дела нет, будто не знакомы они. Но это не так. Просто ребята еще достаточно молоды и стесняются друг дружку, прячут свои чувства. Закончатся наши затяжные сумерки, стемнеет совсем — и разберут они девушек, парами пойдут к реке, придут сюда, на травку под ивы, а кое-кто побредет на луг, к молодым сосенкам…

Уже загорелись сумрачные синие лампы дневного света на улице, в парке загорланил до звона в ушах репродуктор, а мы с Поликарпом все сидели молча, любовались вечностью, которая была у наших ног, и чуть подальше, и совсем далеко, в небе…

Мы очень долго молчали, но не испытывали от этого неловкости. Наоборот, нам было очень хорошо. По-моему, именно с этого и началось между нами сближение, будто молчание раскрыло нам друг в друге нечто понятное, внушавшее доверие и душевность.

Я устал сидеть на скамейке и прилег на траву.

Наконец старый Поликарп заговорил.

— И все-таки вы неправильно живете, — сказал он, продолжая смотреть на автостанцию, на мертвенно-синие огни ламп.

Сказал и опять замолчал.

Я не стал ничего спрашивать. Ждал.

— Природа спрятала сердце за очень надежным панцирем, потому что это самый важный и очень легко уязвимый орган, — продолжал негромко и задумчиво Поликарп Николаевич, — а вы живете так, словно несете свое сердце, как сказал один писатель, перед собою на ладошке. Этого делать нельзя — ведь на земле так много дрянных людей! Злых, завистливых, подлых… Каждой из таких сволочей доставляет удовольствие уколоть ваше сердце, сморкнуться на него…