Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Вошла и остановилась, прижавшись спиной к дверному косяку. Испуганная, беззащитная… Казалось, стоит мне сделать шаг — она убежит из комнаты. И другое казалось: она должна убежать, чтобы спастись самой, чтобы спасти меня, но у нее недостанет на это сил.

Она стояла в трех шагах.

Я сделал эти три шага.

Катя вскрикнула, закрыла лицо ладошками.

Я разжал ее руки, и они упали плетьми…

К нам в окно заглядывали синие звезды. Глазастые, многое повидавшие за свои бесконечные тысячелетия. Они грустно подмигивали, будто говоря: «Ну и как? Хорошо вам сейчас? А утром что скажете?» — «Пусть оно раньше наступит. И кстати, утро вечера мудренее».

Катя, прислонившись горячей щекой к моему плечу, старалась затаить свое волнение, дышать спокойно, неслышно. Но я слышал ее дыхание, напряженное и прерывистое. Видно, Катя думала о чем-то тревожном…

— А если тебя не уволят, ты останешься здесь?

— Уже уволили.

— Главный хирург приедет, и могут пересмотреть приказ. Останешься?

— Да, конечно, — поспешил я ее успокоить, обнял, прижал к себе.

— Напрасно.

— Что напрасно?

— Тебе надо уезжать. Какая уж теперь может быть у тебя работа? Нервотрепка…

— Ничего! Еще посмотрим, чьи нервы крепче…

— И все-таки тебе не надо оставаться.

— Почему?

Она стиснула мою руку, крепче прижалась щекой к плечу и зашептала:

— Я… нам… Баба я, баба…

По моему плечу скользнула быстрая, горячая слеза.

Я приподнялся, чтобы посмотреть на Катю, но в темноте не смог рассмотреть ее лица, глаз. Они — призрачно-расплывчатые — только угадывались на белой подушке.

— Ты плачешь?

— Это не я. Бабья глупость всплакнула, — ответила она и нервно, сквозь слезы засмеялась.

Притянула к себе на подушку, опять примостилась щекой на моем плече и задышала ровным теплом…

В окно смотрели глазастые синие звезды.

Где-то совсем рядом вдруг всхлипнул сыч. Раз, другой всхлипнул — и зарыдал…

— Мой добрый старый друг прилетел, — сказала Катя, и я в темноте ощутил ее мягкую улыбку.

— Противная птица! Жуть на людей нагоняет…

— Какое ей дело до людей? Она поет свою песню любви, и больше ничего.

— Хороша любовь!

— Да уж какая есть… — сказала Катя и вздохнула.

…Ночью над землей господствуют тишина и любовь. Наверно, поэтому звезды, добрые спутники ночи, никогда не бывают злыми. Они только устают под утро, как и влюбленные, растворяются в истоме, тают…

Настала пора уходить, а мне не хотелось. Казалось, в моей квартире меня ждала жуткая, холодная пустота. Я так явственно ее ощутил, что даже вздрогнул.

— Петя!..

— А?

— Если бы Сима не уехала, пришел бы ты ко мне?

Я не знал, что ответить, и молчал.

— Только ты ничего не придумывай, Петя.

— Нет. Я просто не думал над этим. Наверное, нет… А вообще-то я давно собирался и все равно пришел бы. Но когда? А может…

Катя засмеялась:

— Вот сыч тебе не нравится, а ты так похож на него…

В бледном свете загорающейся зари я уже видел ее глаза. Они были такими же, какими я знал их раньше.

— Чем же я похож на сыча? — спросил я без обиды.

— Как тебе неприятна его песня, так мне обидны твои слова. Но ты так же искренен, как та птица. В наше время это качество стало редкостью…

Светлело окно, проявляя ажурный рисунок тюля. Горланили петухи, встречая утреннюю зарю.

Катя еще что-то говорила об искренности, о чистоте отношений между людьми, но я плохо вникал в смысл ее слов — просто слушал их музыку.

Робкий свет зари, тревожно-восторженное пение петухов, музыка Катиных слов, теплота ее тела, незаконно ласкавшая меня, — все это, думал я, старо, как мир, и в то же время всякий раз ново и целомудренно. Все это — привычное, понятное и в то нее время таинственное, волнующее, похожее на мерцающие звезды…

— Петя, ты знаешь, что я решила сделать? Осенью своими руками посажу целую делянку и камень поставлю с надписью: «Сей сад посажен двадцать шестого августа одна тысяча девятьсот шестидесятого года». Сегодня двадцать шестое? Да?..

…Провожая меня, Катя открыла дверь на улицу, и я увидел в свете уже заалевшейся зари ее глаза, наполненные тяжелыми слезами радости и сосущей сладкой тоски.

— Приду завтра вечером, — прошептал я.

— Нет.

— Почему?

— Мне надо опомниться. Надо отрезветь, понять и… на что-то решиться.

— Вместе нам это сделать будет легче…

— Нет. Пока не позову, не приходи.

И вытеснила меня из сеней на крыльцо.

Когда пробрался я огородами на луг и очутился, так сказать, вне опасности — почувствовал себя мальчишкой, счастливо выбравшимся из сада с ворованными яблоками за пазухой. Приятная тяжесть сдавливала грудь, сердце билось еще тревожно, но уже победно. Меня не беспокоили совесть, сомнения, прощальные Катины слова, я не думал о Симе. Просто чувствовал себя красивым и сильным, как лихой дикий кочевник, укравший табун лошадей.

И я пустился бежать по росистой траве.

Свистел в моих ушах восторженный ветер.

Било мне в глаза восходящее солнце.

И плевать на Божедомова! Черт с ним, с увольнением! Даже наоборот. Ведь рубцы — это знаки сражении…

П я т н и ц а.

Так!

Наша взяла!

«Везучий, гад. Удачливый».

Утром приехал Ставский, главный хирург области.

Уставший с дороги, какой-то полусонный, весом килограммов в сто двадцать, он произвел на меня удручающее впечатление. От этого, подумал я, не скоро дождешься добра.

Подумал так и, к счастью, ошибся.

Ставский долго щупал ногу Степана, расспрашивал его о самочувствии, внимательно осматривал на рентгене. Делал все это медленно, лениво, не говоря ни слова. Лишь потом, когда снял халат, вымыл руки, — буркнул в пространство:

— Славная работа. Отличная.

И молча прошел в кабинет Божедомова, не обращая ни на кого внимания. Только дышал тяжело — трудненько ему было подниматься на второй этаж.

Сел на крайний стул прямо у двери, внимательно посмотрел на меня, потом на Божедомова, на заведующего райздравом Бирлякина.

На меня — как смотрят и благословляют обреченных, а на мое начальство — с тоскливой насмешкой и даже злостью. Но может, мне только показалось?

Потом, глядя себе под ноги, закурил. Глубоко, с аппетитом затягивался, щеками, как мехами, выталкивал клубы сизого дыма в сторону открытого окна. И думал, подыскивал, вероятно, нужные ему слова — большие, весомые, убедительные. А может, просто наслаждался злым табачным ядом?.. Наконец заговорил:

— Способный хирург. Хвалю прямо в глаза, не боюсь. Такими, как он, разбрасываться нельзя. Учить их надо. Хорошенько учить. Думаю, с работы его снимать не будем. Дадим выговор, предупредим…

Он строго глянул на меня светлыми глазами и продолжил:

— А в следующий раз, если случится что-нибудь подобное, я вам, уважаемый, сам спущу штанишки и так надеру крапивой известное место, так надеру!..