Александр Штейн - И не только о нем...

Поняла ли Ф. Н. смысл того, что ей сказал в ответ на ее раздражение Борис Ильич?

Как будто бы поняла.

Но он уже никогда не мог, да если бы и хотел, не мог вычеркнуть из памяти этот многое открывший ему тягостный и драматический разговор…

…Потом в своих воспоминаниях Б. И. откровенно скажет: «В личной жизни я пережил во время пребывания во Всеволодо-Вильве первую, хотя и небольшую трещину, она была сигналом последующего краха».

Что же случилось? Трагедия. Но об этом позже.

ОДНАЖДЫ, В СУМЕРКАХ, В СИЛЬНУЮ СТУЖУ, Збарский ехал в санях с очередной ревизией на Ивакинский завод. Навстречу ему двигалась длинная процессия — толпа людей шла за санями. Збарский попросил кучера свернуть с дороги, иначе невозможно было бы проехать. Стали ждать. Человек тридцать шли за санями, где лежал открытый гроб с покойником. Впереди шел молодой священник без шапки, несмотря на мороз.

Проводив глазами процессию, Збарский поехал дальше. Кучер сказал: на Ивакинском нет церкви и покойников везут на кладбище у Виленского завода, там отпевают, там и хоронят… Священник, оказывается, денег от бедных за требы не берет, бессребреник, тем более что для перевозки гроба контора даже не дает лошадей и семье умершего приходится нанимать лошадь самой.

На другой же день Борис Ильич приглашает священника к себе. Правда ли, что он не берет денег за требы? Священник кивнул. «Народ все бедный, и я не чувствую себя вправе брать с них плату за требы». Збарский сообщил священнику: уже дано распоряжение — когда придется хоронить покойников с Ивакинского завода, контора берет на себя поездку туда и обратно, и отныне всякий раз, когда будут похороны, контора дает несколько саней для перевозки покойника и сопровождающих гроб близких. Священнику с этого дня назначается от завода жалованье в размере пятидесяти рублей в месяц, и ему вообще не надо брать никаких денег для исполнения треб. Священник ушел, ошеломленный, и на другой день вместе с женой пришел к управляющему домой благодарить за поразившую его акцию. Просидели весь вечер, и Збарский, как он рассказывал потом, убедился, что священник принадлежит к духовным лицам, близким народу и болеющим его горестями.

Подобные акции не замедлили обратить на себя внимание тайной полиции. Збарский получил несколько писем, в которых его предупреждали — какие-то лица собирают сведения у рабочих с целью обвинить управляющего в политических преступлениях. Письма были анонимные.

Появились на заводе и люди из охранки. Покрутились, покрутились и исчезли…

Думается, приложили ко всему этому руки некоторые из служащих, недовольные и раздраженные многими новшествами, предпринятыми Збарским, и донесшие в губернское жандармское управление, что на заводе появился управляющий-революционер, «политический».

«В один прекрасный день, кажется в январе 1915 года, меня, вернувшегося с завода, ждала телеграмма его превосходительства губернатора Пермской губернии Лозино-Лозинского. Будучи уверен в том, что вызов к начальству связан с какими-то деловыми обстоятельствами, я и не подозревал, что меня ожидало. Губернатор принял меня немедля».

— Это вы, молодой человек, — спросил он, оглядев Збарского с ног до головы, — управляющий имением и заводами госпожи Морозовой-Резвой?

— Это я.

— Ваши действия носят странный характер, чтобы не сказать больше.

Он замолчал, испытующе и сызнова оглядев Збарского с головы до ног. Борис Ильич молча ждал продолжения.

— Возможно, — сказал губернатор, — что вы, обуреваемый хорошими побуждениями и увлекшись, совершаете вредные для себя поступки. Во всяком случае, имейте в виду, слухи о вас ходят весьма нехорошие, и не исключу возможности, что это может закончиться весьма и весьма печально. Из уважения к вашей хозяйке ограничиваюсь пока лишь предупреждением. Не измените своего поведения — буду бессилен вас защитить. Вот так, молодой человек.

— В чем заключены мои вредные, как вы изволили выразиться, вредные поступки?

— Вы знаете.

— Я не знаю за собою никакой вины. Наоборот, при мне увеличились поставки действующей армии. Заводы по всем показателям работают лучше, чем в прошлые годы. Никаких неприятных акций, имевших место на заводах со стороны рабочих, я не знаю, потому что их не было.

— Все это, может быть, и так, но вы ведете там политику, вы меня понимаете, политику, которая дискредитирует служащих на заводе. И даже старых. И делаете все это вы в угоду рабочим. Я вас предупредил. Прощайте.

ОН И САМ ТЕПЕРЬ ОТЧЕТЛИВО сознавал, что тучи сгущаются…

И тут выручило одно немаловажное обстоятельство.

Среди других производств на заводах было и производство хлороформа.

Шла война, в «Ниве», популярном журнале тех лет, регулярно публиковались фотографии офицерских чинов, погибших на фронте. Госпитали переполнены ранеными, остро не хватало насущно необходимых медицинских препаратов и особенно хлороформа, ввозившегося в Россию (его импортировали до войны немецкие фирмы Шеринг и Мерк), война прекратила поставки, стали ввозить морским путем из Англии, потом — из Японии, все равно его трагически не хватало. Редкая операция проходила под наркозом, и надо ли описывать мучения, которым подвергались солдаты и офицеры русской действующей армии.

Збарского неожиданно пригласили на совещание, организованное Военно-промышленным комитетом Пермской губернии. Здесь, в секретном порядке, выступил губернатор, горячо взывая к патриотизму собравшихся, требуя немедленного производства продукции, нужной фронту. В числе названий производств, которые нужно сразу же начать, чуть ли не на втором месте был отечественный хлороформ, это, сказал губернатор, задача задач.

Борис Ильич больше ничего не слушал и не слышал — речь шла о нечеловеческих страданиях воинов и о его научном и гражданском долге. Дать медицинский хлороформ!

Задача до невозможности сложная, медицинский хлороформ должен выдержать сложнейший экзамен — пройти через ряд проб, которые обязаны констатировать отсутствие каких-либо минеральных и органических примесей. Полное отсутствие — иначе опасность трагического исхода при применении…

Как ни бился Збарский в лаборатории со своим помощником над самыми различными способами очистки, которые бы выдержали все пробы фармакопеи, — ничего сделать не удалось.

— Зря вы себя изводите, Борис Ильич, — говорил меланхолически главный мастер завода, — уже пробовали и до вас, освободиться от примесей еще ни у кого не выходило…

Борис Ильич продолжал просиживать в лаборатории с утра до двух-трех часов ночи. Иногда столько вдыхал хлороформа, что его приходилось отвозить домой — засыпал на ходу.

Однажды поздней ночью наконец-то удалось получить образцы, которые выдержали бы все пробы наиболее требовательных и жестких западных фармакопеи.