Александр Штейн - И не только о нем...

Однако автоматизм действовал в те времена безотказно и притом одинаково быстро, энергично — и при восхвалении одним человеком, и при (с его стороны) поношении…

Тем более что Юрий Герман в течение многих лет, и довоенных, и послевоенных, был влюблен в Зощенко, именовал его Маршалом советской литературы. Писал мне в письме из Полярного с действующего Северного Флота:

«Низко прошу поклониться М. М. Зощенко и сказать ему, что мы тут с восторгом читали его «Рогульку».

После постановления издательства не мешкали: вылетели из плана повести Юрия Павловича «Студеное море» и «Жена», сценарий «Пирогов», написанный для режиссера Григория Козинцева, на корню был разгромлен, и если бы режиссер мужественно не боролся за сценарий, он бы так и «полег» на полку киностудии «Ленфильм». Но Козинцев воевал за него, и в конце концов фильм вышел, более того, Юрий Герман был отмечен Сталинской премией.

Но тогда, в 1946-м, Юрий Павлович не видел этого сияющего будущего.

Что касается меня, то и я не избежал возмездия за одно лишь негативное упоминание моей фамилии в документе.

И в «Литературной газете» была помещена статья, уж и не помню чья, учинившая разгром моему скромному творчеству в театре, кино и прозе вкупе…

Между тем новые постановления следовали друг за другом с ошеломляющей, угнетающей быстротой.

26 сентября того же 1946 года в новом постановлении сказано:

«…Имеются пьесы слабые, безыдейные, в числе их «Новогодняя ночь» А. Гладкова, «Лодочница» Погодина». Пьесы тотчас же после этих упоминаний были выброшены из текущего репертуара.

4 сентября 1946 года…

Еще одно постановление.

«…кинофильм «Большая жизнь» (вторая серия), режиссер Л. Луков, автор сценария П. Нилин) порочен в идейно-политическом и весьма слаб в художественном отношении…» «Фильм «Большая жизнь» проповедует отсталость, бескультурье, невежество». «Для связи отдельных эпизодов фильма служат многократные выпивки, пошлые романсы, любовные похождения, ночные разглагольствования в постели. Введенные в фильм песни (композитор Н. Богословский, авторы текстов песен А. Фатьянов, В. Агатов) проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям».

Это все о первой серии фильма «Большая жизнь»…

А вот там же, в том же постановлении:

«Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма «Иван Грозный» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клукс-Клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

«Ввиду изложенного выпуск на экран второй серии фильма «Большая жизнь» запретить».

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ АНИЧКОВ, академик, будущий Герой Социалистического Труда, крупный патолог, генерал-лейтенант медицинской службы, был избран после ухода из жизни Николая Ниловича Бурденко новым президентом Академии медицинских наук. Это событие отмечалось в домашней обстановке на квартире Бориса Ильича. Зная, что я думаю над будущей пьесой об ученых, Збарский пригласил и меня на этот вечер. Собралось человек тридцать — сорок. Избранный вновь президент придерживался сухого закона и вовсе не пил никакого спиртного, перед ним поставили стакан крепкого чая, он чокался им, и академик Сперанский сказал шутливо:

— Добра не будет, снова будут новые выборы.

Все смеялись.

Разговор пошел о развернутой в стране во всю ширь кампании по борьбе с низкопоклонством. С самого начала кампания приняла уродливые формы, но об этом говорилось бегло, боязливо, вскользь. Среди первых жертв кампании был профессор, крупный и талантливый физиолог Василий Васильевич Парин, ездивший в Соединенные Штаты с научным докладом, где он, в частности, говорил об опытах ученых Клюевой и Роскина, работавших над созданием противоракового препарата. Тут же на стол Сталину, для подтверждения его теории о необходимости жесточайшей кампании против низкопоклонства, были положены фальсифицированные материалы о том, что якобы он, Парин, предает интересы советской науки. Сталин пришел в ярость, Парин был арестован.

Впоследствии ученого освободили за отсутствием состава преступления. Я с ним никогда не был знаком, никогда его не видел, но был рад необыкновенно тому, что он стал впоследствии, как свидетельствует справка энциклопедии, академиком Академии наук СССР, автором классических научных трудов, участником организации и проведения медико-биологических экспериментов на искусственных спутниках и космических кораблях. Он умер в 1971 году, и на доме, где он жил, установлена мемориальная доска.

Что касается Клюевой и Роскина, то они были обвинены в создании вредной шумихи вокруг их открытия, в ненужной сенсационности в ряде публикаций в газетах и журналах, а главное, в опасности передачи технологии открытия за пределы страны.

Все эти события способствовали не особенно хорошему настроению и душевному подъему собравшихся в Доме на набережной ученых. Все уже понемножку начали расходиться, когда дежурившая в квартире «охрана объекта» в лице подполковника позвала к телефону Бориса Ильича. Звонил Всеволод Вишневский, разыскивавший меня, — к нему приехали ленинградские блокадные друзья, Ольга Берггольц, ее муж, литературовед и профессор Ленинградского университета Георгий Макогоненко, был с ними и мой друг по блокаде Александр Крон.

Борис Ильич взял трубку и пригласил всех собравшихся у Вишневского к себе. От квартиры Вишневских до Дома на набережной рукой подать, и вскоре Всеволод Витальевич был со всеми своими гостями и женою у Збарских.

Имя Ольги Берггольц пользовалось тогда популярностью необычайной, строчки «Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам» стали классическими. Еще не успевшие разъехаться академики встретили Ольгу Федоровну аплодисментами, тут же попросили почитать стихи, она стала читать с охотой, там были не однажды вспоминавшиеся нам потом удивительные строки:

Тут она остановилась и, поправив льняную челку своим обычным жестом, отчетливо сказала вдруг неожиданно:

— Анна Андреевна Ахматова была, есть и будет крупнейшей поэтессой России.

— Ольга, зачем? — Г. Макогоненко укоризненно погрозил ей пальцем. — Мало тебе, что ли?

— Я теперь ничего и никого не боюсь, — сказала она и обратилась ко мне: — Саша, а ты помнишь наши встречи, как пела в романсе Изабелла Юрьева? Помнишь, на Литейном ты шел из Дома Маяковского, а я из Большого Дома, откуда меня выпустили после восьмимесячного заключения? Меня ведь обвиняли всего лишь в соучастии покушения на Жданова. Всего лишь.