Александр Штейн - И не только о нем...

Потом — сам Борис Ильич об этом не сказал ни слова — я узнал, что лицо Михоэлса было так разбито, что Збарскому стоило немало усилий сделать все возможное для открытия гражданской панихиды. Он с помощниками сутки не приходил домой.

Фадееву было тут же предоставлено слово.

— Ушел от нас прекраснейший художник, осиянный славой, величайшей славой, выпадавшей на долю немногих избранных, на долю тех мастеров, о вдохновенном творчестве которых будут написаны книги, чьи имена будут долго, века, быть может, живы для всех, кому дорого искусство.

Фадеев говорил, что Михоэлс был человеком исключительной цельности, сочетавшим огромное жизнелюбие с необычайной душевной чистотой, потому-то и был он непререкаемым авторитетом для всех работников искусств…

«В последний дальний путь Михоэлса провожали искренние его почитатели, — писал тогда, в 1948 году, Леонид Леонов, — люди всех национальностей, всех возрастов, профессий, различных творческих убеждений. Они пришли отдать его праху последний долг благодарности и скорби. Художественная Москва хоронила не только блистательного артиста и режиссера — художественная Москва хоронила народного артиста Советской страны, художественная Москва хоронила Человека, Брата и выдающегося современника…»

Как-то спустя несколько дней я спросил Бориса Ильича, что он все-таки думает о катастрофе в Минске.

Посмотрел на меня долгим пристальным взглядом и — ничего не ответил.

Я не услышал никакого ответа и от Льва Шейнина, тогда бывшего в высоком прокурорском чине и специально ездившего в Минск для расследования обстоятельств у… чуть не сказал — убийства.

И он ответил на мой вопрос молчанием.

Да уж, гласность была в те времена не в почете.

Более чем.

Не прошло и недели, как мы встретились на квартире у Вишневских в Лаврушинском — у них был в тот вечер Фадеев, а мы пришли с Борисом Ильичом Збарским.

Маленькая столовая их большой квартиры украшена несколькими эскизами, и в этот вечер особо пристальное внимание привлекали два из них, работы Александра Тышлера, подаренные этому дому. Первый — эскиз костюма Михоэлса в роли Короля Лира, второй — эскиз костюма В. Зускина в роли Шута.

Время от времени разговор в столовой возвращался к недавнему событию…

Я смотрел на эскизы и вспоминал живого Михоэлса и тогда еще живого Зускина, и того, и другого постигла трагическая судьба. Зускин был арестован и расстрелян.

Потом, спустя лет восемь, Маргарита Алигер опубликует стихи.

И в финале:

…Фадеев был грустен, читал стихи, Борис Ильич с огромным интересом смотрел на него.

Фадеев всегда был мне очень дорог, не забуду блокадные вечера с ним в холодном номере гостиницы «Астория»…

…Открываю только что принесенный «Огонек», № 31, август 1987 года.

В разделе «Наследие», в двух номерах, опубликована «Смерть героя» Ивана Жукова, несколько страниц из жизни Александра Фадеева.

«Три разных писателя сложной судьбы — Михаил Зощенко, Борис Пастернак и Павел Антокольский, глубоко переживая его гибель, скажут о нем в письмах одинаково, с болью: «Бедный Фадеев».

«И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, — пишет Борис Леонидович Пастернак, — в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну, вот все кончено. Прощай, Саша».

Закрываю журнал. Бессонница. Выстрел раздался 13 мая 1956 года.

Прощай, Саша.

В 1950 ГОДУ Я ВЕРНУЛСЯ ИЗ ЛЕНИНГРАДА, где шли в Большом драматическом театре последние репетиции перед предстоящей премьерой моей исторической драмы «Флаг адмирала».

Пьеса эта в этом же году была напечатана в ленинградском журнале «Звезда», том самом, фигурировавшем в постановлении ЦК, где и я, походя, был обруган за мой скромный рассказ «Лебединое озеро»…

Премьера «Флага адмирала» была первой премьерой этой пьесы, потом уже последовали спектакли в Центральном театре Советской Армии и в Московском театре киноактера, и было естественно мое предпремьерное волнение, знакомое каждому, даже не начинающему автору.

Борис Ильич, живо интересовавшийся моей драматургической судьбой, потребовал, чтобы я немедленно поделился с ним своими впечатлениями, и мы с женою отправились к нему в Серебряный Бор.

С удовольствием рассказал ему, как я еще в октябрьскую ночь сорок первого года в Кронштадте, будучи арестован из-за отсутствия ночного пропуска матросским патрулем, до выяснения моей подозрительной личности отправлен до утра в маленькую комнатку в Доме Флота, где у камелька для растопки были приготовлены пожелтевшие дореволюционные газеты, в том числе и «Кронштадтский вестник». В нем я прочел с увлечением дневники адмирала Данилова, описывавшие жизнь Федора Федоровича Ушакова, о котором я не имел, стыдно признаться, никакого представления. И тогда еще возникла мысль — «если буду жив» — написать о его судьбе, странно похожей на судьбу Суворова…

Несколько лет работал я над историческими материалами, и вот — первое в стране представление драмы…

Борис Ильич был обрадован, что спектакль удался, от души поздравлял и вдруг заметил, что я что-то хотел сказать, но, начав, смолк, и понял: я чем-то был озабочен.

Так и было. Наряду с праздничным настроением премьеры на Фонтанке меня не покидало давнее чувство тревоги, я был до крайности расстроен упорно ходившим там, в Ленинграде, неясным, но крайне неприятным слухом.

В ленинградской прессе — ни слова, однако слухи ползли все упрямей — о каком-то немыслимом, невероятном по своему существу якобы происходящем, или происходившем, или предстоящем в городе судебном процессе.

Будто бы на скамье подсудимых сидят руководители ленинградской обороны, ни больше ни меньше.

Борис Ильич слушал меня с напряженным вниманием.

В числе обвиняемых якобы такие люди, как П. Попков и А. Кузнецов, с этими именами был связан любой из девятисот дней ленинградской обороны, имена, хорошо известные любому ленинградцу, прошедшему блокаду.

Ведь Петр Сергеевич Попков был все месяцы осады председателем Ленинградского Совета, а потом, с 1946 года, — первым секретарем Ленинградского обкома и горкома партии.

Александра Александровича Кузнецова я знал лично, еще когда он был назначен первым секретарем одного из ленинградских райкомов, помню его приход в Дом писателей на встречу с литераторами, все обратили внимание на его живую речь, лишенную стандартов, пустословия, подкупавшую конкретностью и свободной манерой, — сидевший подле меня Михаил Михайлович Зощенко наклонился и шепнул: «Внушает доверие».