Александр Штейн - И не только о нем...

Конечно же нет.

Он в это время не читал никаких газет, никаких журналов. Ни одна весть не доходила до него. Ничто, ничто, ничто, даже арест вредителей прошел мимо него.

Потому что он уже давно сидел арестованный, как злейший враг, в одиночке на Лубянке.

3 МАРТА 1953 ГОДА. Правительственное сообщение. У Сталина удар. Вся Москва, вся страна — в напряжении. Объявлены круглосуточные дежурства.

Ранним утром спешу сменить очередного дежурного, члена парткома, он — в Союзе писателей СССР, на улице Воровского, у телефона в кабинете генерального секретаря, Александра Александровича Фадеева.

Меня встречает дежуривший всю ночь член партийного комитета.

— Все, — говорит он коротко, передавая мне дежурство. — Скончался.

Заступаю на дежурство. И тотчас же — телефонный звонок. Беру трубку.

Фадеев.

— Это правда?

— Это правда.

— Еду.

…Подходят, один за другим, секретари Союза, члены партийного комитета.

Беспрерывные телефонные звонки.

Появился Александр Александрович.

Разговор негромкий, немногословный.

Идет речь о том, что нужен митинг — где, когда?

Дубовый зал? Он мал. Здания на улице Герцена еще не существовало.

Напротив Союза, на улице Воровского, — Театр киноактера; вместительный зал. Предлагаю его для митинга. Принято. Звоню моему соседу по дому, живущему четырьмя этажами ниже и хорошо знакомому, в то время директору-распорядителю Театра киноактера Игорю Владимировичу Нежному.

— Его нет. — И вешают трубку.

Звоню еще раз.

— Его нет. — И снова вешают трубку.

Я растерян. Звоню ниже этажом актрисе и художнице Анели Алексеевне Судакевич, самому близкому человеку Игоря Нежного. Она очень нервно, несвойственно ей отвечает:

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю.

Уже наученный прошлым, понимаю: что-то случилось.

Наконец дозвонился директору Театра киноактера. Обо всем договорились. На мой вопрос о Нежном ответил:

— Нежного ночью взяли.

Значит, в ночь смерти Сталина в Москве шли аресты. Из писателей знаю арестованных в эту ночь поэта А. Коваленкова и литературоведа И. Альтмана, были и другие…

Утром в зале Театра киноактера — митинг. Слова скорби чередовались с призывами к бдительности…

Колонный зал Дома союзов. Начался доступ.

Группа литераторов приглашена в правление Союза для поездки в Колонный зал, в почетный караул.

В автобусе тихо переговариваемся. Запомнился молчаливый Шолохов.

В комнате, где ждут своей минуты участники почетного караула, тихий разговор среди ученых, бальзамировавших Сталина. Здесь, в Колонном зале, перед открытием доступа был будто бы Збарский Борис Ильич с группой помощников.

Значит, Збарский жив! Конечно! Значит, ему было все поручено! Это естественно! Кто же, как не он! А главное — жив…

На самом деле не было ничего похожего. Збарский, как мы уже знаем, продолжал сидеть в своей одиночке, даже не ведая, что Сталин умер.

Отстояли в почетном карауле. Снимают траурные повязки. Вижу большую группу кинематографистов, здороваюсь, среди них Сергей Герасимов, Михаил Чиаурели, Михаил Калатозов, операторы, осветители. Им поручено снять документальный полнометражный фильм — «Смерть Сталина».

Съемки уже начали производиться по всей стране.

Этот фильм был сделан, но никогда не увидел экрана.

МЫ ЖИЛИ В ОЩУЩЕНИИ ВЕСЕННЕЙ ОЧИСТИТЕЛЬНОЙ ГРОЗЫ, следом за которой придет ослепительная синева чистого неба…

Потом Григорий Чухрай, автор «Сорок первого» и «Баллады о солдате», так и назовет свою картину об этих временах надежд и возрождения — «Чистое небо».

Каждую неделю происходило нечто ошеломляющее и вселяющее новые, светлые ожидания.

Вот уже и «врачи-убийцы» — не убийцы.

Полностью реабилитированы доктора — и те, которых уже не было на свете, и те, кто находился в заключении, в ожидании процессов, исход коих был предрешен.

И героиня Тимашук вовсе не героиня, а подлая лгунья и провокатор.

И с нее сорван орден Ленина.

Как карточные домики, сброшенные очистительной грозой, сыпались загодя составленные сценарии дутых дел.

Вот и авторов этих чудовищных сценариев постигло беспощадное возмездие.

Один из особо выдвинувшихся и пользовавшихся высоким доверием в своей кровавой деятельности полковник Рюмин приговорен к высшей мере наказания. И об этом официально сообщено в прессе.

Возвращалась свобода невинно пострадавшим и ждущим своей злой и безнадежной участи честным людям с чистой совестью, которую нещадно давили сапогом беззаконий рюмины и их вдохновители. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам…»

Возвращались домой люди.

Одними из первых — те, кто были арестованы на всякий случай в ночь, когда не стало Сталина.

Николай Павлович Охлопков пригласил меня, жену и дочь в Большой театр на премьеру «Декабристов» Юрия Шапорина, либретто Алексея Толстого и Всеволода Рождественского.

Я знал Юрия Александровича Шапорина еще по довоенным ленинградским временам, он написал блистательную музыку к довольно слабенькой пьесе «Нефть», написанной мною в соавторстве и поставленной на сцене бывшего Александринского театра. Но знаменит он был, естественно, не этим спектаклем, а музыкой к «Блохе» по повести Лескова и к пьесам Шиллера, Шекспира, Пушкина, симфонией-кантатой «На поле Куликовом» на слова А. Блока и многими другими произведениями, однако сильнейшей и крупнейшей его работой была опера «Декабристы».

Опера пробивалась в свет с трудом, под вопросом, можно ли доверять сцену Большого театра такому «авангардистскому» режиссеру, в каких числился Охлопков.

Время помогло, и вот уже премьера «Декабристов» на сцене Большого театра — само по себе явление примечательное для этой классической твердыни.

Нельзя представить волнение, с каким и Шапорин, и Охлопков ждали этой премьеры. Сколько нервных клеточек было потрачено ими обоими в борьбе за то, чтобы опера наконец вышла на сцену.

И вот — вышла.

Мы с женой и дочерью приглашены заранее, билеты в седьмой ряд, близ правительственной ложи, Охлопков несколько раз звонил, с какого именно подъезда следует пройти, не забыть (на всякий случай) паспорта, ни в коем случае не опаздывать.

Спектакль начался.

В ложе все тогдашнее Политбюро в полном, как мне показалось, составе.

Опера идет со все нарастающим успехом. На сцене заговор декабристов, я смотрю, слушаю с восхищением, не стану таить, нередко посматриваю на правительственную ложу.

Время от времени выходит и возвращается Булганин, о чем-то говорит, наклоняясь к Хрущеву, тот — к Маленкову, Булганин выходит, возвращается, опять наклоняется к Хрущеву…

И я наклоняюсь к жене и тоже шепчу ей: