Александр Штейн - И не только о нем...

Нужны ли комментарии?

Смолоду я был пленен фигурой Тухачевского, который в двадцать семь лет командовал Западным фронтом, был любимцем Ленина, именно его Ленин назначил одновременно командующим Седьмой армией, когда начался кронштадтский мятеж. В киносценарии «Весна двадцать первого», написанном об этом тяжелом испытании для всей партии, пославшей на кронштадтский лед триста делегатов Десятого съезда (половину этого съезда), я постарался изобразить Тухачевского, запечатлеть черты командарма, человека, подчеркнуть отношение к нему Ленина, его веру и любовь к молодому полководцу.

Сценарий был написан и принят «Мосфильмом» несколько лет назад, полностью опубликован в альманахе «Киносценарии» в 1984 году и… лежит на «Мосфильме» по сей день. Ленинградские власти сочли ненужным изображать кронштадтский мятеж, зачем эти черные пятна революционной истории?

И наложили постыдный запрет на одну из легендарных страниц в сложной жизни государства…

Что ж. Сейчас публикуются ранее не опубликованные романы, повести, стихи. Они ждали по двадцать, по тридцать лет и больше. А тут — всего лишь четыре года. Авось когда-нибудь и этот запрет будет снят…

Имя же Тухачевского останется — навечно…

10 ФЕВРАЛЯ 1948 ГОДА.

И вновь, как и полтора года назад, когда было опубликовано постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», — утренний тревожный телефонный звонок Бориса Ильича.

— Читали сегодня газеты?

Грустно отвечаю:

— Читали.

— А как же Седьмая симфония Шостаковича?

Молчу.

— Вы ведь ее слушали, вы рассказывали, в осажденном Ленинграде?

— Да, с Вишневским, Ольгой Берггольц и Александром Кроном мы были на ее исполнении в зале Ленинградской филармонии.

— Зачем же так? Молчу.

Постановление об опере «Великая дружба» В. Мурадели.

«…Провал оперы Мурадели есть результат ложного и губительного для творчества советского композитора формалистического пути, на который встал т. Мурадели».

«Еще в 1936 году, в связи с появлением оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в органе ЦК ВКП(б) «Правда» были подвергнуты острой критике антинародные, формалистические извращения в творчестве Д. Шостаковича и разоблачен вред и опасность этого направления для судеб развития советской музыки».

Я был на премьере этого выдающегося спектакля в Ленинграде в Малом оперном театре. Опера была вскоре напрочь запрещена, и мне посчастливилось вновь насладиться гениальной музыкой уже в Москве, в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко — конечно же после Двадцатого съезда…

Читаем дальше — из постановления:

«Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как тт. Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и др.».

Названы все подряд крупнейшие композиторы, составлявшие и поныне составляющие гордость русской и советской музыкальной культуры.

«Эта музыка, — говорится в постановлении, — сильно отдает духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик».

Имя Шостаковича упоминается в этом постановлении трижды и только в негативном смысле…

Читаешь и не веришь глазам.

Ведь в самые трудные годы войны, в той же «Правде» 30 марта 1942 года, в статье Емельяна Ярославского Седьмая симфония названа «симфонией всепобеждающего мужества». Накануне, 29 марта 1942 года, в той же «Правде» сам Дмитрий Дмитриевич пишет:

«Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному городу — Ленинграду я посвящаю свою 7-ю симфонию».

Величайшая исповедь и величайшая проповедь, вершина могучего, шагающего через годы и границы творчества, подвергаются критике столь же грубой, сколь и несправедливой.

Та же участь постигает в этом постановлении и С. Прокофьева, и А. Хачатуряна, и В. Шебалина.

Перечитывая теперь все эти кажущиеся неправдоподобными, злые и безапелляционные формулировки, рассматривавшиеся тогда как истина в последней инстанции, задумываешься: откуда явилась эта столь раздраженная, злобная интонация такого рода постановлений? Их ведь было не одно и не два.

Неужели последствия все той же, с каждым днем растущей подозрительности, страсти к шельмованию неповинных людей, искренних патриотов своего Отечества, какими были всегда вышепоименованные прозаики, поэты, композиторы, режиссеры?..

И Шостакович, и Зощенко, и Ахматова, и Эйзенштейн, и многие, многие другие, вызвавшие неуемный верховный гнев?

Кому на пользу была эта ярость, направленная на своих, именно на своих людей?

Прав был Н. С. Хрущев, когда (помнится, я был на этой встрече писателей с ним летом пятьдесят шестого года) он сказал:

— Сталин бил по своим.

Да, он бил по своим, и далеко не только в искусстве, хотя и в искусстве — тоже…

И надо было только поражаться и восхищаться всепобеждающим оптимизмом народа, несмотря на все, живущим с радостным ощущением величия добытой им, народом, победы над фашизмом, повергшим в рабство всю Европу, надо было низко поклониться ему, народу, который сеял, строил, созидал, поднимал из руин города, только ему, народу, мы обязаны тем, что страна, вопреки всему, пройдя сквозь пламень войны, не сгинула, но, напротив, стала мировой, сильной державой, заставившей считаться с нею все континенты.

Это так, и с этим спорят только те, кто хочет видеть черное белым и белое черным…

ПРИ ТЕМНЫХ И ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ в 1948 году погибает С. М. Михоэлс.

Он был членом Комитета по присуждению Сталинских премий и вместе с театральным критиком Владимиром Голубовым-Потаповым (я знал Голубова еще с давних пор по совместной работе в «Ленинградской правде») приехал в Минск смотреть спектакль, выдвинутый на премию.

Ночью они оба возвращались откуда-то из гостей и на неосвещенной улице их сбил грузовик, насмерть.

Театральная Москва потрясена. Михоэлса любили. Как личность. Как художника. Как патриота Отечества.

Траурный митинг был в помещении Камерного еврейского театра, там, где теперь Театр на Малой Бронной.

Во дворе правления Союза писателей на улице Воровского я встретил Александра Фадеева. Лицо его было печально. Он сказал, что идет на гражданскую панихиду, и пригласил меня с собой. Мы пошли туда пешком известным ему кратким путем.

Фадеев был подавлен.

Толпа у театра запрудила улицу. Конная милиция с трудом устанавливала порядок. Наконец нас впустили в зал, и я сразу же увидел рядом с открытым гробом, среди близких и родственников, недвижно стоящего Бориса Ильича Збарского. Он, чуть наклонившись, всматривался в своего друга.