Александр Штейн - И не только о нем...

— Оля, — снова укоризненно сказал Макогоненко.

Ольга Федоровна снова поправила свою челку и повторила:

— Ничего и никого не боюсь.

И стала петь. Она чудно пела именно так, камерно, без аккомпанемента. Спела уличную песенку:

Почувствовав успех, спела еще и песенку на слова Михаила Светлова:

Снова был восторг ученых, один из них с такой серьезностью и старанием, достав записную книжку, тщательно записывал слова песенок, будто бы дело шло о важных научных формулах… Словом, вечер завершился прекрасно.

СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ Борис Ильич Збарский попросил меня заехать.

Встретил, сдерживая заметную взволнованность, провел в кабинет. Рассказал.

Трех советских ученых вызвали по одному важному делу в самые высокие инстанции. Петра Андреевича Куприянова, основателя научной школы кардиологов, главного хирурга ряда фронтов в Великую Отечественную войну, генерал-лейтенанта медицинской службы, впоследствии в 1960 году получившего Ленинскую премию, в 1963 году — звание Героя Социалистического Труда; академика Збарского; академика Илью Давидовича Страшуна.

Всем им было предложено от самого высокого имени выступить на предстоящем суде чести. Петр Андреевич назначен главным общественным обвинителем.

Суд чести над Клюевой и Роскиным, во имя рекламы и сенсации якобы отдавшим свое открытие Западу.

О Клюевой он знал мало, что касается Роскина, то, по его мнению, это очень, очень талантливый ученый, двадцать пять лет отдавший работе над противораковой вакциной, человек не от мира сего, чистый, нисколько не меркантильный, лишенный всякой суетности. Что если он в чем-то и виноват, то только в полном непонимании жизни.

— В чем же вы видите свою задачу в таком случае?

— Если уж так случилось и ничего нельзя избежать — то лучше буду выступать я. Для них лучше. Хочу позвать их к себе и посоветовать, как надо умно и тактично вести себя в этой, как вы сами понимаете, мучительной ситуации.

— А что по существу самого открытия?

Збарский, помолчав, сказал:

— Если такое открытие произойдет, им обоим надо поставить золотой памятник. И я буду первым, кто внесет это предложение.

— Но открытие произойдет?

— Пока не знаю. Знаю, что Роскин крупный и истинный ученый. И всей душой, всеми силами стремится к открытию. И главное, верит…

…Прошло много-много лет после этого разговора. Время показало, что пока открытия, увы, не произошло. Рак по-прежнему свирепствует. И золотой памятник пока ставить некому…

Суд чести состоялся. Клюевой и Роскину был вынесен общественный выговор. По тем временам весьма гуманный финал.

Кажется, так говорила молва, предполагались еще такие или подобные суды.

Но, насколько я помню, больше их не было.

И на том спасибо.

В ШЕСТИТОМНОЙ ИСТОРИИ советского драматического театра, вышедшей в издательстве «Наука», в пятом томе, «1941—1953», вышедшем в 1969 году, говорится о пьесах и спектаклях этих лет.

«…Декларативность тезисов, иллюстративность, конструирование образов «положительных героев» — все это отчетливо проявлялось в спектаклях и пьесах, хотя авторы их искренно стремились отразить главные тенденции времени и типические образы своих современников.

Театры показали целую серию пьес сюжетно почти одинаковых, посвященных бдительности советских людей, борьбе с низкопоклонством перед Западом. Советский ученый, честный человек, но политически близорукий, страдает пережитками абстрактного гуманизма, не умеет оберегать свою научную работу от происка врагов. Его рукопись попадает к ним в руки с помощью низкопоклонников-карьеристов, которые докатываются до прямого шпионажа. Благодаря усилиям более бдительных друзей открытие ученых не используется врагами, а сам он быстро осознает свои ошибки. На этом были построены спектакли «Великая сила» Б. Ромашова в Малом театре (1947), «Закон чести» А. Штейна в Московском театре драмы (1948), «Чужая тень» К. Симонова, поставленная во МХАТ (1949).

В них были удачи отдельных актеров, но искусственная заостренность основных ситуаций и образов главных героев сегодня ощущается особенно сильно. Тягостна сама атмосфера пьес, где лучший друг оказывается предателем, а порой простая информация о научной работе расценивается как тяжкое преступление. Режиссеры много и тщательно работали, чтобы придать этим пьесам правдоподобие на сцене, обставить со всей возможной правдой залы заседаний, кабинеты, дачи академиков, лаборатории ученых. Актеры добивались правды общения, интонаций, но, внешне такие злободневные, спектакли эти уводили театр от раскрытия реальной жизни, а не приближали к ней. Поэтому многие пьесы, обойдя в один сезон десятки театров, сразу же сходили со сцены, сменялись новыми».

Сказано справедливо — обо всех трех пьесах, и в частности о моей — тоже. Все верно и даже недостаточно резко. Так или иначе мы все, и я в том числе, несем ответственность за то, что были во власти магии готовых директивных формул, в тисках схоластических догматов, автоматизма зашоренного сознания, в плену слепой веры и доверия к высшему партийному руководству.

И моя пьеса «Закон чести», равно как и вся история ее возникновения, — живое и наглядное тому доказательство.

С БОЛЬЮ ПИШУТСЯ МНОГИЕ ГЛАВЫ этой документальной повести. Вот и сейчас, в воскресенье 2 августа 1987 года, разворачиваю свежий номер «Московской правды» со статьей И. Краснопольской «Командарм», и смотрит с газетной полосы красивое, умное, интеллигентное лицо Тухачевского, смотрит, может, это мне сейчас кажется, грустным взглядом. Случайно уцелевшая фотография командарма — с четырьмя ромбами в петлице. И снова — трагическое, связанное с репрессированным маршалом и с домом на набережной, он тоже там жил, когда Збарские брали до утра детей арестованных в эту ночь родителей.

Арестован был маршал Тухачевский в 1937 году,

«не только он сам, но и его жена, чуть позднее дочь, мать, сестры, братья, мужья сестер и жены братьев, шофер, жена шофера… Лишь через годы, когда справедливость, законность были восстановлены и три уцелевшие сестры, дочь вернулись в Москву, удалось по крохам собрать хоть что-то. Фотография Михаила Николаевича, которую мы сегодня публикуем, уцелела случайно»…

«…В 1937-м 12-й подъезд Дома на набережной по существу ополовинили. На доме сейчас 24 мемориальные доски. Фамилии, должности, годы жизни. Горько: многие жизни оборвались в 1937 и 1938 году. Каждая эта жизнь достойна нашей памяти».