Владимир Архипенко - Годы и судьбы

В своем государстве я всегда чувствую себя свободным, ибо не только волен выбрать из множества возможностей именно ту, которая соответствует моей индивидуальности, моим наклонностям, вкусам, пристрастиям, но и сам выбор мой диктуется внутренней потребностью быть максимально полезным Родине, народу. Когда я сижу за пишущей машинкой, никто не стоит за моей спиной и не указывает, как мне писать и о чем. Я пишу, как велит мне долг Гражданина, как подсказывает мне собственное сердце. И если мои произведения способствуют хоть в самой малой степени укреплению моего государства, то я безмерно счастлив. Ведь я — личность в своем государстве, болею его болью, праздную его победы.

Еще в ту пору, когда я умел только брать, государство уже щедро давало мне все, что необходимо для всестороннего, гармоничного развития человеческой личности. Двери школ, библиотек, картинных галерей, музеев широко и гостеприимно распахивались передо мною. Государство построило для меня и моих сверстников-пионеров роскошный, словно из сказки, дворец. И мы нисколько этому не удивились, приняли как должное. Сопоставляя свою судьбу с судьбой моего деда Адама, который твердо знал, что дворцы строятся для царей и господ, я вновь и вновь испытываю чувство глубокой любви к родной стране, открывшей простому человеку, человеку труда, дорогу к счастью.

Сыновья старого Адама один за другим уходили в большой мир, мир, который уже был преображен Великой Октябрьской социалистической революцией. И вот один из сыновей — Александр приехал в отчий дом с дипломом врача. Павел защитил диссертацию, стал ученым. Подольше других оставался в семье Сергей: он работал молотобойцем в паровозном депо, потом слесарил.

Но вот, одолев науки в учебных заведениях с незнакомыми для нынешней молодежи названиями — рабфак, комвуз, Сергей стал руководить фабрикой, затем стал директором крупного завода. А потом Комаровку, где родились и выросли Адамовы сыновья, облетела радостная весть: «А Сережа-то, сын Адама, в народные комиссары вышел, членом правительства стал!»

И это было в порядке вещей. В Советском государстве положение человека определяется его вкладом во всенародное дело строительства нового общества.

Государство не только наделило всех своих граждан необходимыми для нормальной жизни правами, но и материально обеспечило осуществление этих прав на деле, позаботилось о том, чтобы каждый гражданин мог пользоваться богатствами культуры, выработанными за многие века человечеством.

Бесчисленные и неоценимые сокровища были доступны мне, как цветы в поле: протянул руку и бери. И я брал, нередко, как теперь понимаю, не испытывая чувства благодарности. Оно, это чувство, пришло позднее.

Известно, что ко всему хорошему человек привыкает быстро.

Окруженные всевозможными благами, мы не замечаем их, как не замечаем воздуха, которым дышим.

Как-то довелось мне лететь в тихоходном самолете с поэтом Игорем Шкляревским, в ту пору студентом литинститута.

— С какой скоростью летим? — спросил Игорь у летчика.

— Триста пятьдесят километров в час.

— Только-то!

Восклицание вырвалось, как я понимаю, невольно: Игорь привык к реактивным скоростям. Свет, который он увидел при рождении, был электрическим. Музыка, которую он слушал, лилась из первоклассных приемников. А мое поколение научилось читать при свете керосиновой лампы. Детекторный приемник воспринимался мной как чудо. Мать возила меня по Минску на конке, которая была вечно перегружена и едва обгоняла пешеходов. Первый трамвай в городе был для нас выдающимся событием. А когда мы впервые увидели аэроплан в небе, то с каким непередаваемым восторгом следили за тем, как с непостижимой скоростью — до ста километров в час! — летело крылатое чудо.

…Мысли мои опять уходят в глубину предвоенных годов. Тогда я, журналист и начинающий поэт, много ездил по стране. Невозможно увидеть, как растет дерево, но я собственными глазами видел, как растет мое государство.

Мне ясно видятся донельзя переполненные вагоны. Мои попутчики, бесплацкартные пассажиры, обжигаясь станционным кипятком, пахнущим паровозным дымом и жестью погнутых чайников, с восторгом говорили о стройке, на которую направлялись, дружно пели песню о том, как широка страна моя родная, о том, что человек проходит по ней как хозяин…

Да, мы были и есть хозяева своей страны. Своими руками творили и творим мы ее прекрасный облик, крепим ее мощь, умножаем славу. И вместе со страной росли и растем сами. Бывало трудно. Бывало голодно и холодно. Кирпичи носили на спинах или на носилках, землю возили в тачках, по образному определению Ярослава Смелякова, «так, как женщины возят детей». Огромные котлованы рыли лопатами, бетон замешивали тоже большей частью вручную.

Покоряясь энергии освобожденного труда, воле сплоченных общими интересами и идеалами людей, невозможное становилось возможным. Мечта — реальностью. Сказка — былью. Поднимались заводы. Росли города. День ото дня лучше и счастливей становилась наша жизнь.

Как быстро, как неостановимо бежит спрессованное в делах наших время! Давно уже башни подъемных кранов поднялись по всей стране — от Балтики до Камчатки. Бегут, мелькают, шелестят ленты транспортеров, тысячеголосо гудят машины самых разных марок и самого различного предназначения.

С гордостью воспринимая все это, я мысленно обращаюсь к моему молодому другу И. Шкляревскому: «Дорогой Игорь! Мне пришлось видеть мое государство в самом юном его возрасте. Ты родился, когда оно было уже богатым и могущественным. Тебя не удивляют наши атомные электростанции и ледоколы, космические корабли и кибернетические системы. И это естественно. Жизнь неудержимо идет вперед, а страна наша — на самых авангардных позициях мирового прогресса. Мы по праву гордимся этим. В то же время важно всегда помнить, какой ценой, каким трудом, каким подвигом завоеваны эти позиции. Без этой священной памяти счастье будет неполным».

Иногда я подолгу смотрю на эту старую выцветшую фотографию, наклеенную на картон. Кажется, не будь спасительного картона, фотокарточка давно обветшала бы.

Со странным, труднообъяснимым чувством всматриваюсь в лицо девушки с коротко остриженными волосами. Она стояла перед фотографом напряженно. Прямой, суровый взгляд, плотно сжатые губы. Гимнастерка, перетянутая портупеей. Снимок комсомолки 20-х годов.

Это моя мать.

Чувства и мысли, которые рождала во мне фотография, давно искали выхода. Но почему-то казалось, что неудобно, нескромно говорить о самом близком тебе человеке.