Нина Хрущева - Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах

Меня передернуло. Предателем? Я в то время мало знала о Леониде Хрущёве, но что я знала точно, так это то, что Сталин наградил его двумя орденами за воинскую доблесть, а это подразумевало героизм, но никак не предательство.

И вдруг я поняла, кто это: Вячеслав Молотов, всемогущий сталинский нарком иностранных дел, человек, которого в своё время считали не менее страшным и безжалостным, чем сам генералиссимус. Возможно, из-за того что именем Молотова назвали пресловутый «коктейль», самодельную взрывчатку, я всегда представляла себе, что его голос должен быть грубым и зловещим. А он оказался на удивление тихим, приглушенным, хотя в глубине его я ощутила нечто острое и грозное, как сверкнувшее острие кинжала.

― Не волнуйся, — сказал Молотов. — Это ерунда. Все знают, что Леонид погиб, когда его самолет сбили в 1943 году.

Если это ерунда, подумала я, зачем тогда вообще упоминать об этом? Как человек, выросший в СССР, я не читала Джорджа Оруэлла и ничего не знала о «двоеречии» (doublespeak).

Волею судьбы Молотов проживал меньше чем в километре от дома моей бабушки, Нины Петровны Кухарчук, вдовы его соперника и преемника Сталина на посту главы Советского государства Никиты Сергеевича Хрущёва. Строго говоря, формально Нина Петровна и Никита Сергеевич приходились мне прабабушкой и прадедушкой. Но поскольку после смерти сына Леонида они удочерили его дочь Юлию — свою внучку и мою мать — и растили как родную дочь, я считала бабушкой и дедушкой [1] Хотя моим биологическим дедом был Леонид, в этой книге, когда я говорю о бабушке и дедушке, я имею в виду именно Нину Петровну Кухарчук и Никиту Сергеевича Хрущёва, с которыми я выросла. Моя мама считала Хрущёвых своими настоящими родителями и называла их матерью и отцом. .

Моя бабушка и Молотов были соседями по даче в Жуковке — привилегированном поселке для бывших партийных аппаратчиков в двадцати километрах к западу от Москвы. Бабушка звала его «Вдовьей деревней», поскольку большинство его обитателей были женами представителей советской номенклатуры, пережившими своих высокопоставленных мужей. Почётный советский пенсионер, Молотов к тому времени уже лет тридцать как утратил свой пост и своё величие, после того как Хрущёв освободил его от должности после смерти Сталина в 1953 году. Сам вдовец, Молотов доживал свою жизнь среди чужих вдов.

По советским меркам Жуковка была необычным поселением. Серый забор ограждал комплекс из пятидесяти или около того домов, построенных довольно кучно, но растущие вокруг серых коттеджей сосны и березы придавали каждому из них определённую степень приватности. Единообразие, как можно было ожидать, было правилом в СССР, поэтому каждая двухэтажная постройка имела одинаковую «начинку»: кухня, гостиная, три спальни и стол для пикника снаружи, — которую делили между собой две бывшие кремлёвские семьи. В Жуковке также имелся свой магазин, своя столовая и свой кинотеатр. В совокупности всё это напоминало какой-нибудь идиллический американский городок.

Моя бабушка занимала одну такую серую половину дома. Другая такая же, неподалеку, принадлежала Молотову — человеку, чья подпись под мирным договором с нацистской Германией в 1939 году по сути позволила Третьему рейху захватить Европу. Однако в начале 1980-х годов бывший советский эмиссар был милым сморщенным старичком-пенсионером, открывшим в себе на старости лет мастерство резьбы по дереву; его огромные миски и бесформенные табуреты можно было встретить в Жуковке повсюду.

Эту свою страсть к резьбе по дереву Молотов делил с моим двоюродным братом Никитой, названным так в честь деда. В юности Никита (в ту пору — студент Московского университета) был 1необыкновенной личностью: его живой, любознательный ум наградил его безграничной коммуникабельностью и поразительной способностью превращать политических врагов семьи в друзей. Я такой способностью не обладала. Меня не обманул скромный и непритязательный внешний вид Молотова: ореол белого пуха вокруг лысины и старый серый фланелевый костюм, сшитый, скорее всего, на заказ в кремлёвском ателье для одной из его дипломатических поездок в 1940-е годы. Я всё равно видела перед собой того, кем он был: бывшего министра, заклятого врага моего деда, — и чувствовала себя некомфортно, даже беспокойно в его присутствии.

Когда смысл сказанного Молотовым полностью дошел до меня, я поглядела на двоюродного брата, но он, похоже, уже не слушал. В типичной для себя манере Никита был полностью поглощен процессом полировки соснового стола. Дело было задолго до появления мобильных телефонов, поэтому, как только Молотов вернулся к своему скульптурному занятию, я тут же, прыгая по весенним лужам, припустила к дому бабушки позвонить маме.

Задыхаясь от бега, я перетащила большой черный телефонный аппарат из прихожей в пустую комнату за лестницей и попыталась закрыть дверь, но толстый телефонный шнур не давал это сделать. Я хотела рассказать матери о том, что сказал этот страшный человек, и спросить у неё, может ли это быть правдой. Меня так трясло, что я то и дело ошибалась номером и роняла трубку. Когда мама наконец ответила, она, не вдаваясь в разъяснения, наотрез отказалась обсуждать эту тему.

― Зачем ты слушаешь Молотова? — спросила она. — Хватит того, что твой двоюродный брат вечно крутится возле него, а тебе уж точно ни к чему.

И она повесила трубку.

Рассказать бабушке о разговоре я побоялась. С братом Никитой я тогда тоже не стала это обсуждать, хотя, как я позже узнала, он этот разговор не забыл и изложил мне своё видение, как только я созрела, чтобы его выслушать. Но тогда, в пору моего либерального подросткового идеализма, мамино раздражение ещё больше ухудшило моё впечатление от разговора с Молотовым, и я принципиально избегала его всякий раз, когда приезжала в Жуковку. Его слова задели меня; я восприняла их как нечто большее, чем просто грубую сталинистскую клевету на моего деда и его сына. Но я не была уверена. Я чувствовала, что должна как-то ответить, отреагировать.

Мне было шестнадцать, я была полна протеста. В этом возрасте все советские граждане получали паспорт, но для меня этот обряд посвящения во взрослую жизнь означал ещё возможность сменить мою отцовскую фамилию Петрова на материнскую Хрущёва.

Мой отец Лев Петров до моего рождения был журналистом-международником и работал в Вашингтоне и Нью-Йорке. Как многие советские люди, которым было позволено выезжать или работать за рубежом, он был также неофициальным шпионом и был обязан собирать информацию о том, что происходит внутри американского государства — главного противника СССР в холодной войне. Наряду с обычными статьями мой отец также регулярно направлял аналитические секретные доклады в соответствующий отдел своего новостного агентства, АПН. Отец умер, когда мне было всего семь лет, и это была огромная утрата. Но когда я думала о словах Молотова, о том, что это значит, я поняла, что хочу расстаться со своей девичьей фамилией. Памяти отца ничто не угрожало — в отличие от деда [2] В память об отце, печатаясь в Америке, я всегда использую средний инициал «Л» — от отчества «Львовна». [3] Конечно, мой дед был советским автократом, но даже такой бескомпромиссный американский историк, как Уильям Таубман, получивший Пулитцеровскую премию за биографию Хрущёва, писал в своей книге, что не будущий преемник диктатора «начал репрессии и не он их контролировал… Хрущёв не входил в ближний круг Сталина вплоть до конца десятилетия [1940-х]». - Taubman William. Khrushchev: The Man and His Era. - New York: W. W. Norton & Co., 2003. P. 74. .