Нина Хрущева - Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах

Летом 1943 года, примерно тогда, когда Юля маленькая обняла дедов сапог в знак признания его, деда, своей единственной семьей, НКВД устроил обыск в скромной комнате Любы в общежитии Военного института иностранных языков на предмет поиска свидетельств её связей с иностранцами. Программка спектакля «Бахчисарайский фонтан», на который она ходила вместе с французским атташе, стала обвинительной уликой, и Люба была арестована за шпионаж. Комендант дома на Вилоновской Владимир Божко написал рапорт в НКВД о том, что Люба общается с иностранцами, в то время как её муж героически сражается с фашистами. Обвинение усугублялось тем фактом, что мать Любы была урожденной немкой, так же, как отец Шмитляйна. И, поскольку французский дипломат подозревался в шпионаже, желание Любы изучать французский язык в Институте военных переводчиков Красной Армии было воспринято как ещё одно доказательство вины. Статья 58, пункт 16 Уголовного кодекса СССР, принятого в 1934 году, незадолго до «больших чисток», объявляла незаконными контакты с иностранцами «с контрреволюционными целями» и предусматривала «высшую меру уголовного наказания — расстрел с конфискацией имущества» [87] Справка по реабилитации Любови Илларионовны Сизых, 28 сентября 1992 года, № 13/3-4472-92. Семейный архив. . То есть, любой, вступивший в контакт с иностранцем, мог быть обвинён в предательстве родины.

Неудивительно, что в своей автобиографии 1940 года Леонид особо подчеркнул, что «жена никогда не была за границей». «Заграница» — это всегда было подозрительно. Несмотря на провозглашенную политику интернационализма, СССР никогда не одобрял контакты своих граждан с представителями других стран, особенно капиталистических. В предельно идеологизированной, зацикленной на себе диктаторской системе власти боялись открытого соревнования с Западом и отказывались предоставить своим гражданам базовые свободы, в том числе свободу выбора друзей не по паспорту [88] Во время войны с Германией эти обвинения — контакты с иностранцами, шпионаж — были широко распространены. СССР опасался «пятой колонны», и НКВД был бдителен как никогда. В 1942 году, когда были нужны люди на фронте, число политзаключенных в лагерях Гулага доходило до 1,5 миллионов — значительный рост по сравнению с 1 миллионом в 1937 году. Треть из них, т. е. 500 тысяч, составляли предполагаемые шпионы. См.: Аресты и наказания с 1921 по 1953 год // Soviet-History.com. 1993. 11 December. .

Долгие годы Любин арест служил оправданием всего, что случилось в её жизни. Он позволял ей считать, что она не виновата в том, что бросила дочь. «Я была в тюрьме, а Юлочка осталась жить в семье бабушки и дедушки и называла Никиту Сергеевича папой» [89] Сонгарова Татьяна. Как закалялась сталь Любови Сизых // Камуфляж. 2003. Март. С. 21–23. . Однако в своих разговорах и интервью Люба регулярно забывает упомянуть тот факт, что оставила Юлочку с бабушкой и дедушкой задолго до ареста.

Поскольку Люба никогда особенно не распространялась насчет своего романа со Шмитляйном, журналисты и историки предпочли уцепиться за более объяснимую версию. Якобы её арест был в русле политики Сталина по отношению к своим ближайшим сподвижникам: наказывая родственников, держать своё окружение на поводке, — а Никита Сергеевич просто побоялся заступиться за неё. Не важно, что в 1943 году Хрущёв не входил в число ближайших сподвижников Сталина и что подобных храбрецов и в ближайшем окружении диктатора не наблюдалось. Дело было сделано: акцент был перенесен с личности Любы на позицию Хрущёва [90] Обозреватели были в восторге от находки Таубмана, который «раскопал историю Любы, симпатичной вдовы сына Хрущёва Леонида, которая была арестована и сослана в лагерь за разговоры с иностранными дипломатами, а её свекор делал вид, что её никогда не было». - Ascherson Neal Оо! Оо! // London Review of Books. Vol. 25 No. 16. August 21, 2003. P. 15–16. .

В своих заметках 1980-х годов (включенных в полное, трехтомное, издание мемуаров Н. С. Хрущёва, изданных дядей Сергеем в 2005–2007 годах) бабушка Нина тоже отзывалась о Любе как о жертве. «Юлочка… выросла с нами. Её мама… была незаконно репрессирована в 1942 году и оставалась в сталинских лагерях до середины 1950-х годов» [91] Khrushchev. Memoirs. Vol. 2. P. 690–691. . Оберегая семью от скандалов, больше ни о чём бабушка не упомянула. Реальное прошлое Любы и Леонида оказалось скрыто — о мёртвых и жертвах Гулага или хорошо, или ничего — и загадка Любиного адюльтера и ареста осталась без объяснений. Тётя Рада говорила, что такое было время, все подчинялись «идеологии молчания», и она знала, что по поводу ареста Любы лучше ничего не спрашивать. Но теперь, спустя годы, это бабушкино молчание аукнулось. Вместо того чтобы защитить нашу семью от слухов, оно породило новые.

В тюрьме на Лубянке, где Люба провела десять месяцев, её допрашивал лично Виктор Абакумов, безжалостный глава контрразведки НКВД (СМЕРШа). Однако Любе он даже понравился: «представительный и привлекательный мужчина, несмотря на его оскорбительные вопросы. И бонвиван, одет с иголочки, каждый день в новом костюме». По её словам, он сидел на столе и, приблизившись, «игриво» спрашивал её, делились ли они со Шмитляйном, «оба немцы», какими-нибудь документами или секретами. А затем, апеллируя к её женской гордости, угрожал, что она может потерять свои «красивые белые зубки».

В результате, зубы Любе удалось каким-то образом сохранить. Может, она соблазнила грозного энкавэдэшника, как раньше Шмитляйна? Во всяком случае, вместо положенной ей по «контрреволюционной» статье высшей меры она получила пять лет лагерей. Срок она отбывала на лесоповале в Мордовии, в Темлаге. Условия были ужасные: зеки работали по восемнадцать часов, многие умирали от болезней и истощения. Оскорбления и изнасилования были обычным делом, особенно в женских бригадах.

Хотя Люба утверждала, что «никто никого не насиловал в ГУЛАГе» [92] Евгения Гинзбург, автор знаменитого автобиографического «Крутого маршрута», была подругой моей матери, и в конце 1970-х мне часто доводилось беседовать с ней на нашей даче в Переделкино. Она сказала, что изнасилования в лагерях были сплошь и рядом, хотя её бог миловал. «Но лапали зато много раз, — сказала она. — Я даже написала об этом в книге». (См. Гинзбург Евгения. Крутой маршрут. Глава 37: Подземный карцер) . Её версия лагерной жизни, рассказанная мне, выглядела просто сказочной: «Охранники были ужасно милые. Валить лес было тяжело, а мы были молодые девчонки. Всю первую неделю стоял холод, так они жгли костер для нас, чтобы мы за день не замерзли до смерти. Кипятили нам чай, давали еду. Мы были неопытные, заначек не имели — ни еды, ни одежды — как другие, бывалые зеки» [93] Сюзан Шолль, ветеран австрийской тележурналистики, проработавшая 20 лет в России, написала книгу о лагерном опыте своей семьи, прошедшей и через гитлеровские, и через сталинские лагеря. Она говорит, что бывшим узникам свойственно отрицать ужасы, через которые они прошли: трудно принять бесчеловечность прошлого, живя в человеческом настоящем. Шолль говорит, что её мать тоже лгала о лагере, как и другие жертвы. — См.: Scholl Susanne. Reise nach Karaganda. - Wien Molden, 2006. .