Елена Вайцеховская - Москвины: «Лед для двоих»

Я сломал тогда лыжу, и дошел до гостиницы на одной. Но пришел первым. Устал так, что потом три дня с трудом вставал — до такой степени забились мышцы ноги. А когда шел, вообще не думал об этом. Думал лишь о том, что должен прийти первым.

У Игоря Борисовича существовали какие-то лирические минуты. Это очень важно на самом деле, что в памяти всплывают не только лед и технические задания, но и другое — то, что вырисовывает Москвина с какой-то совсем другой стороны. У них с Тамарой была дача. По-моему, в Лебяжьем. Там есть озеро, где во время ежегодных перелетов останавливаются лебеди, когда не могут больше лететь. Когда я в самый первый раз ехал к нему на дачу, то видел этих лебедей. Их там были тысячи. Под этим впечатлением я тогда сочинил стихи и записал их на внутренней стенке деревянного туалета. Не помню уже, что это были за стихи. А когда Москвины переезжали с той дачи на новую, Игорь Борисович заставил Тамару вырезать эту часть стены и взял ее с собой, чтобы повесить уже на новой даче. Кому бы еще такое пришло в голову?

Но такие поступки и были тем самым, что накрепко привязывало людей к Москвину какой-то душевной близостью.

— Постоянная конкуренция в группе не создавала дискомфорта?

— Отношения со спортсменами у Москвина были выстроены очень мудро. В его группе никогда не было никаких проявлений «дедовщины». Он как-то умел уравнивать нас в возрасте и даже самые разгромные замечания делать так, что никто не чувствовал себя несправедливо ущемленным. Никогда не делил группу на сильных и слабых, на опытных и новичков. Не имел любимчиков. Поэтому и обид не возникало.

Единственное преимущество, которое имел Юра Овчинников, как лидер группы, заключалось в том, что центральная «ось» катка оставалась всегда за ним, независимо от того, проспит Юра утреннюю тренировку, или нет. Это был неписаный закон, который распространялся на всех спортсменов и существовал на всех катках. В сборной эта центральная «ось» долгое время была за Сергеем Волковым, потом — за Володей Ковалевым, потом — за Овчинниковым, потом и я до нее добрался.

Другие тренеры всегда внимательно следили за тем, что происходит у Москвина. Когда я уже дорос до серьезного уровня, со мной в качестве хореографа работал артист Мариинского театра Юрий Потемкин. Ему Игорь Борисович разрешал то, что обычно хореографам не дозволяется. Например, когда ставилась программа и вчерне «разбрасывались» элементы, Потемкин всегда сидел на трибуне и наблюдал. Иногда вклинивался в постановочный процесс, начиная рассказывать мне о том или ином образе, о творчестве композитора в целом, о том, какие балеты ставились на его музыку, кто из великих танцовщиков танцевал ту или иную партию — Москвин любил ставить программы на музыку балетных спектаклей, которые шли в драматических театрах.

Пока Потемкин рассказывал это, я стоял в коньках с другой стороны борта и слушал. Возможно, Игорь Борисович видел, насколько серьезно я воспринимаю рассказы Потемкина и понимал, что нельзя упускать возможность такого общения. Считал это настолько важным, что был готов отнять — и отнимал — тренировочное время у самого себя. Именно на льду, в момент работы над программой, а не где-нибудь в раздевалке.

Насколько велики были те жертвы со стороны тренера я понял значитально позже, когда сам стал работать хореографом с другими тренерами. Время на льду всегда настолько ограничено и настолько дефицитно, что далеко не всякий специалист дозволяет хореографу это время отнимать. Тем более, что технические требования к программам жестко расписаны и постоянно растут. Но то время, когда произвольная программа была по настоящему произвольной — дозволяющей спортсмену делать все, что он хочет — я до сих пор вспоминаю с ностальгией. Именно тогда рождались многие элементы, в том числе и те, что я придумал сам, потому что сама обстановка способствовала этому. Бобринский переворот, вращение в «пистолетике», каскад прыжков с вращением в разные стороны — многие из этих элементов никто не может повторить до сих пор. Москвин же постоянно провоцировал нас. Говорил, что мы должны отличаться от остальных. Любил повторять: «Вам нужно уметь доказывать свою силу результатами. Просить за вас я никуда не пойду».

Вроде бы — шаблонная фраза, но это был его стиль жизни от которого он не отступал ни на шаг.

Память у него всегда была прекрасной, но никогда не было и намека на злопамятность. Еще была поговорка, которую мы иногда слышали в конце сезона, когда тренерам предстояло отчитываться перед начальством: «Пили-ели, веселились, подсчитали — прослезились». Когда сезон выдавался неудачным, или нужно было расхлебывать какие-то наши прегрешения, эти слова давали возможность очень хорошо понять, что именно мы своим поведением и выступлениями просто подставили тренера.

При этом Москвин очень нас любил и никогда не обижался на розыгрыши. Была знаменитая история, когда он несколько раз покупал себе новые ботинки для работы на катке вместо стареньких фетровых ботиков, которые носил лет десять. Покупка новой обуви у Игоря Борисовича превращалась в целую процедуру. Ему обязательно нужно было рассмотреть все швы, стельки, подошвы, шнурочки…

Первые ботинки он купил в Череповце. А старые ботики отнес на улицу и выбросил в урну. Мы потихоньку принесли их обратно и запихнули на дно его чемодана.

На следующий сбор в Запорожье Москвин снова приехал в старых ботиках. Через пару дней купил новые, а старые выбросил. Мы их снова вытащили и снова подложили в чемодан. Так он покупал себе ботинки несколько раз. И каждый раз после того, как мы их «возвращали», неизменно приходил в этих стареньких ботиках на тренировку, показывая нам, что шутку заметил и оценил.

— Почему от него ушел Юра Овчинников?

— Вполне допускаю, что я слишком сильно наступал ему на пятки. Потом ведь было и другое: когда Игорь Борисович сказал, что я должен найти себе какого-то другого тренера, то порекомендовал как раз Овчинникова.

Уже под руководством Юры я стал чемпионом Европы. Много лет спустя понял, что этот титул на самом деле был завоеван благодаря совокупности нескольких моментов. Той технической основы, которую мне дал Москвин, стержню и навыкам, которые он во мне воспитал, и, безусловно, влиянию Юры с его идеями и свежести восприятия, которая у меня появилась благодаря смене привычной обстановки. Я лишь недавно впервые посмотрел то свое выступление в Инсбруке в 1981-м и с удивлением увидел, что откатался практически безошибочно. И это — при том, что Москвина на тот чемпионат не послали, поскольку официально он уже перестал быть моим тренером, а Юру не послали, посчитав, что он это право еще не заработал.