Евгений Петров - Год рождения — 1917

Неожиданно на Колю Погребнова свалилась новая беда. Ему было предписано отправиться в госпиталь, так как врачи подозревали туберкулез.

Расставание было тяжелым. Мы сидели на завалинке, не находя слов от огорчения. А сказать хотелось бы многое. Сколько трудных дорог пройдено вместе! Золотые у тебя, Коля, руки, железная воля, нежная, отзывчивая душа! К тебе ревниво относились другие наши редакционные водители. Там, где некоторые из них ломали голову, проявляли робость, ты находил смелые решения. Помнишь, как ты почти перелетел на форде с одного берега на другой, обошелся без моста и прибыл на пункт назначения на три часа раньше других? За это тебе крепко влетело от завхоза Гукая. Ты стоял тогда, вытянувшись в струнку, а майор угрожал суровой расправой. Шутка ли? Ведь только случайность спасла наборщиков от гибели, а машина твоя не угодила на дно реки. Гремели угрозы, а в глазах твоих была написана ухмылка: «Сумел, мол, «летать» на грузовике, поднимусь в воздух и на истребителе!»

Вечными зарубинками в памяти останутся наши маршруты: Унеча, Клинцы, Новозыбков. Твоя машина познала и асфальт, и булыжник, и гати. Не тронула тебя вражеская пуля, бомба и снаряд, подточили, знать, холодные росы.

Помню, как скрылась в осеннем тумане твоя фигура. Вещмешок за спиной тяжелым камнем клонил тебя к земле. Ты не оглянулся и, наверное, как и я, смахнул с глаз предательскую слезу.

Только после войны узнаю я, что ты, Коля, добился-таки своего, попал в танковую часть, участвовал в штурме Берлина и во время переправы через Шпрее был искалечен…

— Не грусти! — утешает Игорь Чекин. — Видно, так устроена наша жизнь, в ней только одни встречи и расставания. Где-то воюет наш друг Саша Калинаев? Его ведь тоже отправили в госпиталь. Кажется, это было еще под Старой Руссой, когда мы снимались на переформировку.

Редакционные машины укрылись в осиннике. Игорь Чекин, накинув на плечи шинель, пристроился в старом плетеном кресле. Опускался вечер, низина окуталась зябким туманом. Игорь в этот раз много говорил. Его рассказ звучал исповедью. Родители хотели, чтобы он стал актером. И он играл на сцене, потом потянуло к перу. Так и появились сценарии, пьесы. Перед войной работал над художественным фильмом об Алексее Стаханове — «Ночь в сентябре».

Меня трогали не столько факты и случаи из жизни, о которых говорил Игорь Чекин. Дорого было желание друга сделать уютным и добрым этот вечер, чтобы отошла душа от расставания с Колей Погребновым, чтобы накопился заряд бодрости. Завтра в наступающих частях я буду жить этими минутами, проведенными вместе, жить и торопиться домой, в редакцию, чтобы увидеть снова друга.

«Вся жизнь — расставания и встречи!»

Эти слова, кажется, только вчера сказал Игорь Чекин. И надо же так случиться, что теперь и ему надо говорить: «До свидания, до встречи!»

Игоря перевели в газету авиационного соединения. От него шли теплые письма.

«Не завидуй, друг, — писал он. — Знаю твою страсть пожить среди летчиков, написать о них. А они действительно очень славные ребята. Полюбуйся хоть одним — бывшим беспризорником, а теперь настоящим асом, героем воздушных боев в брянском небе».

Из конверта выпала вырезка из газеты. Над двумя полуподвалами — крупный заголовок: «Две жизни Андрея Рублева».

У Игоря ни много ни мало родилась новая повесть. Молодец! На новом месте — и сразу в карьер!

Жаль, что друга нет рядом. Одно утешение: воюем-то на одном Брянском фронте.

Брянская земля! По тебе отступали наши солдаты в 1941-м. Горько, до слез обидно было уносить с собой молчаливые укоры мирных жителей, остающихся на суд и расправу врага.

Брянская земля! По тебе мы идем теперь победителями! Мы сполна познали щедрость и доброту людей, живущих в твоих селах и городах. Низкий поклон всем вам, одарившим нас вниманием и лаской.

Поклон той хозяйке, что ходила на рассвете на цыпочках, чтобы не дай бог невзначай не разбудить нас, чтобы вовремя истопить печь, согреть самовар, попотчевать тем, что осталось в доме. Вечером, запахнувшись в потертый полушалок, женщина рассказывала о житье-бытье при немцах. Ее сын, Женя, бледный, худенький, не перебивал мать. С большим старанием он растапливал печку-лежанку, чтобы в сумерках пригласить нас к огоньку. При отблеске пламени он рассматривал погоны, осторожно дотрагивался до них. Милый мальчик, познавший много горя, не верил, что в его доме живут сейчас свои, мирные солдаты.

Не верил, может, еще и потому, что свобода пришла совершенно неожиданно. Только что фашисты ходили по деревне, заглядывали в дома, землянки и кричали: «Рус, рус!» И после этого другой властный голос:

— Эй, кто там? Выходи!

Мать с распущенными волосами выскочила на улицу. У входа в землянку стоял солдат с гранатой в руках. Взгляды матери и красноармейца встретились. Испуг в глазах сменился радостным огоньком. Мама, не помня себя, закричала:

— Ур-ра!

Родная деревня всполошилась, как улей. Красноармейцы прочесали блиндажи. В офицерских хоромах полно бутылок и фляг с напитками. Красноармеец пытается глотнуть, но мать остановила: «Не трогай! Может, отравлено». Фляжка повисла в руке. В это время из другого блиндажа выполз пьяный фашист. Присел, сощурился от солнца, глотнул из фляги, сунул в рот полплитки шоколада, бормочет: «Гут, гут!»

— Проспал царствие небесное, фриц! — смеются солдаты.

— Постойте, постойте, ребята! Послушайте, что бормочет фриц?

— Яснее ясного: «Гут, гут».

— Раз «гут», можно и причаститься!

Поклон той семье, где с ночи заливался на печи ребенок, партизанский сын. Уставшая за день молодая мать спросонку ворчала, шлепала парня, но ничего не помогало. Мать прошептала: «Спи ты, партизан непутевый, развоевался не чище фашиста вонючего». Оскорбленный до глубины души «мужик» умолк. Видать, с характером человек!

Дни коротких привалов в городах и селах запомнятся на всю жизнь. Не забудутся Клинцы, Новозыбков, Злынка. Мы прошли уже Мглин, Сураж, Молодьково, Жастово, Семиречи. Кончается брянская улица.