Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения

Соответственно, то, что для Гинзбург или Солженицына является предметом возмущения и свидетельством крайнего падения общества, например пытки на следствии, для персонажей «Черных камней» не предмет эмоциональной реакции, а привычная часть их реальности, один из ее технических параметров: «„А если будут пытать?“ – спросил Киселев. – „Потерпеть придется. Да и пытать вряд ли будут. Во всяком случае, пытать невыносимо, смертельно не будут…“» (Жигулин 1990: 45).

Само выражение «пятый угол» (как известно, «пятый угол» – это мера физического воздействия, при которой четыре лица, действуя предпочтительно ногами, заставляют объект искать безопасное место между ними, при том что на самом деле такого места нет) в объяснениях не нуждалось, комментария, с точки зрения Жигулина, требовало прилагательное «хороший». «Выражение „искать пятый угол“ Борису было известно. Но в сочетании со словом „хороший“ он слышал его впервые» (Жигулин 1990: 70).

«Даже в 1956 году не было поздно повторить карьеру генерала де Голля. Но для этого нужна была опора пошире и покрепче, чем моя семья тогдашняя, которая в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама» (5: 349).

Собственно, сюжет «Инжектора» можно считать как минимум бродячим и, соответственно, трактовавшимся как типичный для данной среды. Михаил Михеев обнаружил в дневниках А. Гладкова следующую запись: «Один начальник при посещении кухни санчасти записал в книге замечаний: „Антисанитарное состояние хорошее“. Он же на рапорте бригадира слесарей: „Инжектор отказывается работать. Механик, которому я докладывал, не предпринимает никаких мер“… наложил резолюцию: „Инжектору объявить выговор в приказе“» (Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 60. «Из попутных записей» – см.: Михеев 2011). Заметка относится к тому времени, когда «Колымские рассказы» не имели еще широкого хождения.

К тому же конвой, пользуясь воровским жаргоном, называет беглеца «зверем», т. е. жителем «Средней Азии, Кавказа и Закавказья» (1: 634).

Впоследствии, в рассказе «Боль» Шаламов заявит эту позицию прямо и вслух: «Есть банальная фраза: история повторяется дважды – первый раз как трагедия, второй раз как фарс. Нет. Есть еще третье отражение тех же событий, того же сюжета, отражение в вогнутом зеркале подземного миpa» (2: 166).

Рассказ вполне мог быть основан на реальном происшествии, и с учетом пристрастия Шаламова к точности вероятность этого достаточно высока, но вот сделать такой вывод непосредственно из текста затруднительно.

Надо сказать, такое отношение не было редкостью среди специалистов. Ф. Апанович приводит интересный список литераторов и литературоведов, воспринимавших Шаламова именно так: «Так, например, „энциклопедией“ и „документальным бытописанием лагерной жизни“ назвал „Колымские рассказы“ Юрий Мальцев в своей книге „Вольная русская литература 1955–1975“ (Frankfurt/Main, 1976. S. 188), а Олег Волков, автор известных воспоминаний о своих лагерных скитаниях, говорил о них как о „потрясающем своей правдивостью сборнике свидетельств“, в которых „нет ни грамма выдумки“ ( Волков О. В . Незаурядный талант // Литература в школе. 1994. Т. 1. С. 32). В известном энциклопедическом словаре Вольфганга Казака тоже утверждается, что „Шаламов не прибегает ни к каким стилистическим тонкостям, ограничиваясь воздействием самой жестокости, бесчеловечности происходившего“ ( Казак В . Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. London, 1988)» (Апанович 1997: 40). К этому списку можно добавить А. Синявского, М. Золотоносова, Романа Гуля (к сожалению) и многих других…

К кругу Лотмана принадлежал пасынок Шаламова, востоковед и фольклорист Сергей Юрьевич Неклюдов.

Kulikowska 2014: 83–84.

Концепция эта для Шаламова важна, и обращаться к ней он будет многократно. Например, в письме к Н. И. Столяровой он громит «Библиотеку поэта», «где печатается все, кроме того, что нужно и молодым поэтам, и историкам литературы. Издание это – выветрившееся, его нужно начинать снова. Издание это разорвало преемственность русской лирики, закрыло молодым дорогу к Белому, Блоку, Мандельштаму, Кузмину, Цветаевой, Ахматовой, Пастернаку, Анненскому, Клюеву, Есенину, Бальмонту, Северянину, Гумилеву, Волошину, Хлебникову, Павлу Васильеву» (6: 382).

Собственно, и в художественной прозе, в том числе и в «Колымских рассказах» (в «Афинских ночах», «Сентенции», «Тифозном карантине», «Золотой медали» и проч.), Шаламов будет описывать культуру как внешнюю распределенную коллективную память сообщества, существующую – в индивидуальных вариантах – на разных физических носителях, и более нигде. То есть фактически «по Лотману» – не зная об этом.

Тремя годами позже Шаламов напишет тому же Шрейдеру: «Я приветствую математическую лингвистику, приветствую семиотику и все, что связано с этим движением. Я уверен, что на пути этих наук – и не в конце пути! – будут какие-то важные открытия для языка, а может быть, и для жизни. Уже то, что есть какой-то новый подход к литературным проблемам, к поэзии и прозе, оригинальных разрешений – важно бесконечно. Это – свежая вода для ртов, пересохших от марксизма», – и заметит иронически: «Вода, может быть, и не очень свежая, но глотки-то очень пересохли» (6: 542).

С. Ю. Неклюдов описывал эту позицию как нечто, по его словам, «конституциональное»: «Я уже сказал о его одиночестве, индивидуализме, что ли. Он был человек очень не групповой, не командный, отдельный, сам по себе. С этой точки зрения любое рядоположение с кем бы то ни было, в том числе с теми, кого потом назовут диссидентами, у него вызывало некое отторжение. Он не хотел быть вместе, он хотел быть один» (Неклюдов 2013: 22).

Еще одним интересным сюжетом в этой области – и вероятно, предметом отдельной работы – является «невстреча» с другим «наследником ОПОЯза» – Лидией Гинзбург. Ее описания блокадного опыта содержат поразительные текстуальные (и концептуальные) совпадения с «Колымскими рассказами», но при этом, исходя из очень близких посылок в отношении работы с материалом и пользуясь очень родственным методом, Гинзбург приходит практически к противоположным художественным и философским выводам.

См., например: Михеев 2011.

В записных книжках за 1968 год Шаламов отметит: «секретарем Курбского был предок Достоевского» (5: 302).

И далее: «В прошлом всего только один писатель пророчествовал, предсказывал насчет будущего – это был Достоевский. Именно поэтому он и остался в пророках и в ХХ веке. Я думаю, что изучение русской, „славянской“ души по Достоевскому для западного человека, над чем смеялись многие наши журналы и политики, привело как раз ко всеобщей мобилизации против нас после Второй мировой войны. Запад изучил Россию именно по Достоевскому…» (6: 291).