Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения

Собственно, сцены расчленения, разъятия присутствуют во многих словесных и визуальных описаниях ада.

См.: Жолковский 1994: 42, Щеглов 1986.

Мы ссылаемся здесь на источники по Средневековью, ибо, по мнению историков, само представление о дьяволе как об институте окончательно сложилось именно в Средние века – тогда же сформировалась и основная масса легенд, поверий и суеверий, связанных с образом врага рода человеческого.

Это вообще крайне характерная для «Колымских рассказов» ситуация: автор и рассказчики могут путать даты и обстоятельства, места и должности (например, Г. Андреев не был секретарем общества политкаторжан), но скрупулезно точны, когда речь идет о вещах структурных. Если описанная в «Колымских рассказах» картина вдруг расходится с историческими данными, вероятием и здравым смыслом – практика показала, что верить следует Шаламову, а не здравому смыслу. «Иногда все-таки мне казалось: „Ну нет, это слишком, этого не может быть!“ Вот, например, рассказ „Почерк“. Это рассказ о человеке, который переписывал расстрельные списки… То есть то, что я считал невозможным, оказалось возможным – один-единственный раз в ГУЛАГовской истории, именно тогда, вот в этот кусочек 1937–1938 гг. То есть сомнения мои насчет этого момента у Шаламова – зряшные!» (Рогинский 2013: 13).

Подобного рода построения встречаются в тексте многих «Колымских рассказов». Нам кажется, что далеко не во всех случаях инфернальные ассоциации вводились автором сознательно. Возможность затекстового прочтения задана принципиальной многозначностью образной системы «Колымских рассказов», в которой явственно обнаруживаются систематические отсылки к опознаваемым средневековым архетипам.

Само убийство несет еще и отчетливое дополнительное значение предательства, обманутого доверия: «Щенок доверчиво взвизгнул и лизнул человеческую руку» (1: 157).

См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 3. С. 61–62. Цит. по: Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н . Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/143–55.htm.

«В первой части рассказа Замятин замечает, что не может служить обедню, потому что у него нет хлеба и вина. …поедание собаки оборачивается угрожающей пародией на таинство причастия» (Toker 1991: 5–6; перевод мой. – Е. М .).

В «Записных книжках» Шаламова легко встретить выписки из средневекового «Романа об Александре» и пассажи следующего содержания: «Реформа замены рифмой ассонанса принадлежит Отфриду (середина IX века), немецкому монаху Вейсенбургского монастыря, им писались молитвы, псалмы, а после него и светская лирика стала рифмованной» (5: 260).

Помимо адской коннотации этот термин несет в себе прямую аллюзию: некогда в ходе одной из партийных дискуссий товарищ Сталин сравнил партию большевиков с «орденом меченосцев». Сравнение было подхвачено и довольно долго бытовало в политическом лексиконе. Шаламов владел политической терминологией своего времени, и это совпадение нельзя считать случайным. В «Очерках преступного мира» Шаламов выстраивает шкалу уголовных ценностей, удивительно совпадающую со шкалой приоритетов Советской власти. Отчетливо заявленная в «Колымских рассказах» тема взаимодействия и взаимопроникновения раннесоветского государства, криминального сообщества и нечистой силы заслуживает, как нам кажется, серьезного и подробного изучения.

Это представление сохранилось и в современной Шаламову русской литературе. Так, например, в палитре символистов желтый цвет ассоциировался со смертью, предательством, дьявольщиной. (Cм. также встречающееся у М. Булгакова выражение «дело желтенькое» – Булгаков 2002: 443.)

Согласно М. Радвину, в литературе и искусстве позднего Средневековья широко бытовала легенда, что подлинным изобретателем пороха является дьявол, нашептавший эту идею Бертольду Шварцу (Rudwin 1970: 251).

Был же в Бутугычаге лагпункт «Вакханка».

Здесь предметом иронии становится уже Ницше.

Вспомним, что Варлам Шаламов был «органическим» атеистом и не верил в существование «загробного» ада.

В отличие от Солженицына Шаламов был совершенно не склонен считать революцию источником всех бед. В «Колымских рассказах» революция существует как нейтральный исторический факт.

Надо заметить, что Шаламов системно описывает лагерь в категориях цивилизационного и временн ого провала, периодически открытым текстом проговаривая, куда именно провалилась наблюдаемая им система и вследствие чего именно она там оказалась. «Да, Голубев принес эту кровавую жертву. Кусок мяса вырезан из его тела и брошен к ногам всемогущего бога лагерей. Чтобы умилостивить бога. Умилостивить или обмануть? Жизнь повторяет шекспировские сюжеты чаще, чем мы думаем. Разве леди Макбет, Ричард III, король Клавдий – только средневековая даль?» (1: 331).

Воинствующее безбожие в СССР за 15 лет: 1917–1932. М., 1932. С. 305–306. Цит. по: Слезин А. А. Тамбовский комсомол: грани истории. Т. 1 (1918–1945). Тамбов, 2008.

Валентинов Н. (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина: годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. М., 1991. С. 147.

См.: Иванова 2006.

Цит. по: Блюм 2003: 327–328.

См.: Рязанская деревня в 1929–1930-х годах: Хроника головокружения / Сост. Л. Виола и др. М., 1998. С. 143.

Традиционно соответствие языка выражаемому сообщению в российском культурном ареале ценилось выше коммуникативной функции. «В этих и подобных свидетельствах звучит характерное убеждение, что невозможно прибегать к чуждым средствам выражения, оставаясь в пределах собственной идеологии: в частности, невозможно говорить на таком „неправославном“ языке, как татарский, воспринимаемый как средство выражения мусульманства, или латынь, воспринимаемый как средство выражения католичества, и оставаться при этом чистым в отношении православия» (Успенский 2002: 345).

См., например, борьбу с «натурализмом» (и отождествление его с «формализмом»).

Впоследствии честь обнаружения бесчестного пришлеца приписывали лично Сталину: «Сталину картина не понравилась. Он нашел среди складок Красного знамени, склоненного над Сталиным, Ворошиловым и Кагановичем, стоящими около гроба Кирова, скелет. Да, да настоящий скелет. Вот тут-то все и началось» (Великанов 1998: 403).