Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения

Ситуация эта в определенном смысле бросает тень на рассказчика, ибо он-то как раз узнаёт в работе Вдовушкина стихи – по формальным признакам.

Или «жизни их не поймешь» – думает Шухов об односельчанах, которые не желают заниматься исконным крестьянским трудом на земле (Солженицын 2006: 1, 36).

Подобный художественный прием использует, например, Шаламов: в «Колымских рассказах» способность персонажей воспринимать музыку, стихи, соотноситься с историческим временем прямо зависит от их физического состояния.

Характерно, что эти слова почти дословно совпадают с позицией самого Солженицына, который в письме к Николаю Зубову напишет о фильме так: «Такая густота вывертов, фокусов, находок, приемов, новинок – так много искусства, что совсем уже не искусство, а черт знает что – безответственная фантазия на темы русской старины» (цит. по: Сараскина 2008: 464).

Любопытно, что эта позиция в некотором смысле совпадала с одним из официальных советских направлений, проникавшим и в лагерную жизнь. См., например, инцидент, описанный у Шаламова: «Татьяна Михайловна была дама, старавшаяся до мелочей попадать в тон высшему начальству. Она сделала большую карьеру на Колыме. Ее духовный подхалимаж был почти беспределен. Когда-то она просила принести что-либо почитать „получше“. Я принес драгоценность: однотомник Хемингуэя с „Пятой колонной“ и „48 рассказами“. Ильина повертела вишневого цвета книжку в руках, полистала.

– Нет, возьмите обратно: это – роскошь, а нам нужен черный хлеб.

Это были явно чужие, ханжеские слова, и выговорила она их с удовольствием, но не совсем кстати» (1: 522).

Рассказ написан в 1960 году, за два года до публикации «Одного дня…». Сборник Хемингуэя вышел на английском под названием «The Fifth Column and the First Forty-Nine Stories» и был опубликован на русском в 1939-м как «„Пятая колонна“ и первые тридцать восемь рассказов».

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О кинофильме „Большая жизнь“» от 4 сентября 1946 года. Цит. по: Власть и художественная интеллигенция 1999: 601.

Хотя товарищ Сталин нашел для этого иные причины: «Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения» (Сталин 2006: 433).

Илья Кукулин также указывает, что о самом факте несоответствия впоследствии писали Лев Мархасёв и Владимир Радзишевский, «но ни тот, ни другой никак не прокомментировали это расхождение произведения Солженицына с историческими фактами» (Kukulin 2011: 82).

Заметим, что тема эта была для Солженицына знаковой: несколько лет спустя он начнет «Архипелаг ГУЛАГ» с истории о съеденных ископаемых тритонах.

Толстой в «Одном дне…», на наш взгляд, существует не столько в качестве литературного и этического эталона, сколько в качестве рабочего инструмента, фомки, регулярно применяемой для скорейшего взлома значений.

И как все утопии такого рода, она подразумевает существование «нового человека», в данном случае – «нового носителя языка», относящегося к этой своей роли с воистину коммунистическими сознательностью и ответственностью.

См., например, «Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси: «(Д) Грев – продуктовая передача, кешар, всякая жратва, раздобытая внеплановым образом. Ср. бациллы» (Росси 1991). «Д» в справочнике обозначает уголовную лексику. Поскольку лагерно-тюремно-ссыльная биография Жака Росси началась в 1937-м, а закончилась в 1961-м, описываемый период она перекрывает полностью. Нужно сказать, что в отношении аудитории «принцип „зэка“» сработал и здесь, причем со скоростью ошеломляющей. Именно эту в реальности невозможную фразу через девять месяцев после публикации «Одного дня…» процитирует Корней Чуковский, говоря о сложностях литературного перевода, – и процитирует в качестве образца живого простонародного крестьянского языка (Чуковский 2001: 122–124; впервые опубликовано в «Литературной газете» за 3 августа 1963 года).

См., например, горячие споры об этичности увлеченной работы в лагере. На ряд позиций Солженицын затем счел нужным ответить на страницах «Архипелага ГУЛАГ».

Родион Иванович Васьков – начальник УРО, с мая по август 1932-го – начальник Вишерского ИТЛ. Александр Николаевич Майсурадзе – начальник контрольного отдела УРО.

Кстати, реакция критики на выставку «Общественно-политический гротеск с уклоном в патологическую анатомию» (см.: Э. Г. (Голлербах Э. Ф) . Школа Филонова (Выставка в Доме печати) // Красная газета. Веч. вып. 1927. 5 мая) чрезвычайно напоминает реакцию части аудитории «Колымских рассказов» на самого Шаламова.

У нас есть основания в этом сомневаться, потому что уже в «Колымских рассказах», в рассказе «Вечерняя молитва», Миллер возникнет мельком именно в роли помогающей волшебной силы, упорно пытающейся вытащить с общих работ человека, который некогда на следствии не выдержал давления и подписал показания, при том что сам Миллер, шедший по такому же «конвейеру», не оговорил никого.

Собственно, в зачине автобиографии «Моя жизнь» Шаламов заметит: «Человек выходит из лагеря юношей, если он юношей арестован» (4: 297).

Яков Гродзенский. Впоследствии Шаламов ответил ему: «О псе Казбеке в рассказе „Май“: аллегория, подтекст – все это должно быть в рассказе. Не обязательно, чтобы Казбек появился, как по рецепту чеховского ружья – в конце рассказа. Это – рецепт не обязательный. Можно добиться желаемого эффекта – ненависти, любви, симпатии, антипатии и т. п. – и без всякого стреляющего ружья» (6: 340).

«Коваленко бросился к печке, размахивая кайлом, которое он принес с собой.

– Опять котелки! Вот я сейчас вам покажу котелки! Покажу, как грязь разводить!

Коваленко опрокинул котелки с супом, с коркой хлеба и листьями капусты, с черносливом и пробил кайлом дно каждого котелка» (1: 66).

При этом метафора существует сразу на двух уровнях, ибо внутри контекста рассказа протезы («Бывший буденновец, в гражданскую он потерял руку…У полковника оторвало ногу снарядом где-то в Восточной Пруссии на германской» (1: 638)) не только отождествляются с частями тела, но и овеществляют связь с внешним, нелагерным миром, с жизнью в истории. А потому изъятие протезов окончательно деперсонализует их хозяев.

Кстати, такая полурефлексия случайно сформировавшейся игры и собственной роли в ней тоже отчасти укладывается в рамки отечественной традиции – той ее части, что отвечает за ситуации, предписывающие антиповедение. «Необходимо иметь в виду, что всякого рода маскарад (переряживание) непосредственно соотносился в Древней Руси с антиповедением, т. е. ему в принципе присваивался „черный“, колдовской смысл. Это достаточно хорошо видно на примере святочных, масленичных, купальских и т. п. ряженых, поскольку предполагалось – как окружающими, так и самими участниками соответствующего маскарада, – что они изображают бесов или нечистую силу, соответственно, переряживание закономерно сопровождалось всевозможными бесчинствами, часто имевшими откровенно кощунственный характер» (Успенский 2002: 167).