Игорь Гарин - Непризнанные гении

Судьба Кафки, трагедия его жизни, суть его творчества — еще одно блестящее свидетельство правоты Зигмунда Фрейда, связавшего характер человека с качеством его детства. Детство Франца Кафки прошло под огромной темной тенью отца. Герман Кафка, грубый, необузданный, несправедливый, нечувствительный, нетерпимый мужлан, огромными усилиями выбившийся в люди, постоянно попрекал детей тем, что они, благодаря ему, не знали нужды и росли на всем готовом. Герман тиранил мать и сестер Франца: старшая сестра Элли поспешила выйти замуж, дабы избежать домашнего ига. Особенно сильно отец «давил» сына, ломал его, превращал в раба, не разумея, что калечит и без того сверхчувствительного ребенка, пытаясь превратить его в такого же бесчувственного человека, как он сам.

Отец — замок Франца Кафки и его процесс … К теме «наказания сыновей» художник раз за разом возвращается в своем творчестве. Возможно, даже «Превращение» — реминисценция на эту тему…

Галантерейный торговец подавлял его и без того хилую волю, ломал его и без того хрупкий дух, даже не подозревая, что превращает вундеркинда в изгоя. (Я, все это переживший, хорошо понимаю всепроникающую тоску, порожденную кровным родством душевной боли бастарда с духовной мерзостью породивших его эврименов.) Впрочем, безнадежность, обреченность, скудность жизни — весь этот уныло-однообразный жуткий душный мир — простираются далеко за пределы каст и сословий, пространств и времен. Рано или поздно мутантам этого болота жизни приходится расставаться с иллюзиями и прозревать в этом мире всеобщей слепоты.

«Иногда я представляю себе разостланную карту мира и тебя, распростершегося поперек ее» — этот вопль из «Письма к отцу» — ключ к характеру, пример глубочайшего самопознания и величайшей человечности.

К счастью, Кафка так и не передал свое письмо отцу, здравый смысл взял верх: во-первых, Герман в силу природной грубости вряд ли смог бы проникнуться душевными настроениями сверхчувствительного сына, во-вторых, то, что он сумел бы понять, лишь ухудшило их отношения. Но дело даже не в том, ибо отношение Франца к Герману гораздо сложней ненависти: лишенный жизненной силы, Кафка испытывал потребность в ком-то, более сильном, более мужественном, чем он сам. Кроме того, он постоянно нуждался в отеческой любви…

Гораздо позже Кафка поймет, что причина его страданий заключалась не в отце, а в нем самом, что при другом отце ничего в его жизни не могло измениться радикально и что — это самое страшное — он выбрал отца в качестве громоотвода, отдушины для «спуска пара». «Отныне он может обвинять лишь самого Создателя»…

Феномен Кафки соответствует психоаналитическому явлению puer aeternus (вечное дитя) — неврозу, связанному с неразрешимым противоречием между реальностью взрослого человека и внутренней зависимостью от «взрослых» (семьи, женщин, сослуживцев и т. п.). Увы, комплекс «пуэр этернус» не исчерпывает психологическую ситуацию Кафки. Будучи евреем и живя в стране, где еврейство всегда испытывало гонения и преследования, человек ажурной души не мог не страдать комплексом «вечного жида». Он нигде не был «своим» — и не только из-за иудейской крови. Можно ли после сказанного удивляться самоощущению изгоя, чуждого всем и всему?

Мне кажется, ключевая фраза, определяющая ситуацию еврея в мире, то, что Томас Манн назвал «специфически еврейским чувством», — произнесена хозяйкой землемера К.: «Вы не из замка, и вы не из деревни, вы — ничто». Видимо, не случайно Кафка писал «Замок» в разгар очередной кампании антисемитизма, который, впрочем, носил хронический характер.

Еврейское происхождение играло определяющую роль как при формировании личности Кафки, так и его мировидения, так и — дешифровки творчества писателя. Без преувеличения можно сказать, что Jewish — один из ключей к Кафке, и он сам не скрывал этого. Свидетельствует М. Брод:

«Кафка, как никто другой, описывает наряду с трагедией всего человечества прежде всего страдания своего несчастного народа, бесприютных, блуждающих евреев, бесформенной, бесплотной массы. Описывает, ни в одной из своих книг не употребив слово “еврей”».

«Феномен Кафка» — плод антисемитизма и расизма, результат того, во что шовинизм превращает людей. Когда ты на каждом шагу слышишь «паршивое отродье» или «грязный еврей», тогда появляются «Замки» и «Процессы».

Кафка ненавидел службу и держался за нее, конечно же, не по причине приобретения жизненного опыта. Хотя в одном из его писем промелькнуло признание о бюро как о связи с живыми людьми, при богатстве внутреннего мира Кафки внешний мало влиял на него, исключая отношения с близкими ему людьми. Бюро было ему необходимо для независимости и защиты. Как человек, страшившийся любых преград, Кафка боялся «высвободить все свое время для литературы», не желал стать писателем-профессионалом — ведь писал он исключительно для одного себя, не рассчитывая на признание и материальную независимость писателя. Бюро защищало его от жизни — поэтому он ненавидел и ценил его.

Люди с таким мироощущением, как Киркегор, Клейст, Гёльдерлин, Достоевский, Чюрлёнис, Кафка, пришедшие к нам из будущего, в собственном настоящем вряд ли могли иметь иную, лучшую биографию, чем данную им Богом. Чуткость не позволяла. Конечно, бывают примеры, когда апокалиптическое творчество не исключает земной жизни, но они редко совместимы с бессмертием. Ведь за вечную жизнь в этом мире обычно расплачиваются мукой.

Главная черта таких людей — содрогание, содрогание пред бытием. Катаклизмы, сотрясающие мир, оставляют большинство бесчувственным. Но для таких мельчайшие сотрясения — смертельны… Почему? Потому что все зло мира они принимают на себя, потому что их собственные недостатки кажутся им безмерными…

Искусство — это антисудьба, полагал А. Мальро. Вот почему выходом для таких становится искусство. Мало веря в успех своего сочинительства, Ф. Кафка видел смысл жизни только в нем. И внес в него, может быть, самое сокровенное из всего, что когда-нибудь вносилось в искусство человеком: свое трагически разорванное мировосприятие, свое одиночество, свою удивительную иронию.

Обернитесь, вглядитесь, содрогнитесь: чудовищный, безотрадный, абсурдный мир Кафки — разве не в нем мы живем?

Никому не дано уйти от самого себя — даже в раздвоении, даже в безумии. «Для меня это ужасная двойная жизнь, из которой, возможно, есть только один выход — безумие». Или — самоубийство, мысль о котором то там, то тут мелькает в его дневнике. Работа в канцелярии — производительность труда была ничтожной («Имей ты об этом представление, ты пришел бы в ужас», — пишет он отцу) — это одна жизнь. Другая — лихорадочная, спазматическая, урывочная — работа по ночам, работа, без которой он не мог существовать и которая истощала его и без того слабый организм. «Мысли о фабрике — это мой бесконечный Судный День».