Игорь Гарин - Непризнанные гении

Раздвоенность порождает болезненное искусство, говорили наши . Еще бы! Откуда у них раздвоенность?! Но ведь болезнь, боль, страдание, отчуждение, насилие над собой — разве не часть жизни? Не ее правда?

Как у всех великих, главный герой произведений Кафки — он сам. Он и не скрывает этого, имена героев свидетельствуют. Наблюдая самого себя, собственными разверстыми ранами он ощущает, что он сам и есть первочастица страшного мира. Высшая боль, доступная высшей чистоте: проклятие, обращенное не к миру, но к самому себе. Не удивительно, что главную задачу жизни он связывал с автобиографией, которую так и не написал, но и то, что он написал, есть исповедь.

Отношения Ф. Кафки с женщинами столь же сложны, как и вся его жизнь. Он тянулся к ним и признавался себе: «Мой пол гнетет меня, мучает днем и ночью, я должен преодолевать страх и стыд и даже грусть, чтобы удовлетворить его потребность».

Секс Кафка воспринимал как «нож, которым я причиняю себе боль», но чаще, как нечто грязное, постыдное, отдающее серой ада. Вот его описание сексуального влечения: «желание маленькой, совершенно определенной мерзости, чего-то слегка пакостного, постыдного, грязного, и даже в том лучшем, что мне доставалось на долю, сохранялась частичка этого, некий дурной душок, толика серы, толика ада. В этой тяге есть что-то от Вечного Жида, бессмысленно влекомого по бессмысленно грязному миру».

Кафку тянуло к женщинам, любовные встречи для него были не редкость, особенно в 1907–1909 годах. Сохранились имена некоторых девушек: Хедвига Вайлер, Фанни Рейс, Маргарет Кирхер, мадам Чиссик, но последствия всех этих встреч большей частью — болезненные: «Что за наваждение с девушками — несмотря на головные боли, бессонницу, седину, отчаяние. Я подсчитал: с прошлого лета (1915 г.) их было не менее шести. Я не могу устоять, не могу удержаться, чтобы не восхититься достойной восхищения, и не любить, пока восхищение не будет исчерпано. Я виноват перед всеми шестью почти только внутренне, но одна из них передавала мне через кого-то упреки».

Человек страстной, но угнетенной натуры, Кафка делал предложение трем из пяти близких ему женщин — Фелице Бауэр (дважды), Юлии Вохрыцек и Милене Есенской. Кафка тянулся к женщинам и бежал их, он жаждал любви и страшился несвободы. Нарцисс и мазохист в одном лице, он страстно желал быть любимым и отвергнутым…

Его «Письма к Фелице» — уникальное творение эпистолярного жанра, «анатомический срез мучений», связанных с любовью, восьмисотстраничное продолжение сомнений раблезианского Панурга. Есть много оснований полагать, что Кафке, всегда страшившемуся реальности, необходима была муза, богиня, идол, и всё это он пытался обрести в малознакомой девушке, которую, в сущности, не знал. Создается впечатление, что он сознательно держался на расстоянии от «невесты», боясь спугнуть тот образ, который создал внутри себя, и еще более страшась близости, разрушительной для неземного образа, питающего его вдохновение. «Я не знаю, смогу ли я вынести твое присутствие, и в состоянии расстройства, в котором я нахожусь, заслуживаю ли я встречи с тобой». Он писал Фелице, что испытывает потребность в женщине, которую может считать своей, но не горит стремлением увидеться с ней — гораздо больше она ему необходима, как спасение от себя самого, от собственного невроза, от одолевающих его маний. Любовь Франца к некрасивой и банальной Фелице лучше всего описать понятием «странная» — скорее это и не любовь вовсе, а повод для писем; «Между Фелицей и Францем нет ничего, кроме слов, целой горы слов». Впрочем, на грань небытия его ставил и разрыв с Фелицей:

Я сам разорвал себя на части.

Поврежденное легкое — это только символ раны, воспаление ее зовется Фелицей, а глубина — оправданием.

За последние пять лет завязалось много узлов на кнутах, которыми мы [Франц и Фелица] хлестали друг друга.

Клод Давид обратил внимание на, видимо, бессознательное «включение» Фелицы в «Приговор» и «Процесс»: в данном случае имеются в виду героини (Фрида Бранденфельд и фрейлин Бюрстнер), имеющие инициалы Фелицы Бауэр.

Жажда одиночества и страх перед ним сливались в его естестве — нормальное состояние, которое он переживал как недуг.

В сущности ведь одиночество является моей единственной целью, моим великим искушением.

И несмотря ни на что, страх перед тем, что я так сильно люблю.

Он ощущал себя слабым вследствие гипертрофированного чувства собственной греховности, сверхсовестливости. По словам Г. Яноуха, «всю тяжесть своего присутствия в мире он ощущал гораздо острее и сильнее, чем другие люди».

Любовь для него была связью с существованием и неосуществимым идеалом. Он говорил о себе: «Без предков, без жены, без потомства, со страстным желанием иметь предков, супружескую жизнь и потомство».

Любовь для Кафки — высшее человеческое чувство, сама духовность. «Чувственность отвлекает наше внимание от чувства», — говорил он и признавался Милене, что любит гораздо большее, чем ее, то высшее состояние существования в мире, которое дает ему любовь. Любовь — таинство приобщения к жизни и к другому человеку. Лени говорит Иозефу К., поцеловавшему ей руку: «Теперь ты принадлежишь мне». Именно из-за такого отношения к любви, именно из невозможности выбора между двумя святынями — творчеством и любовью — все его муки.

Именно с Миленой Кафка пережил несколько дней безоблачного счастья, считал венские дни, с 29 июня по 4 июля 1920 года, самыми восхитительными в своей переполненной страданиями жизни. «Он никогда не знал лучшего момента, чем тот, который пережил, лежа в траве с Миленой, прислонясь головой к ее обнаженному плечу».

В дневниках он будет многократно возвращаться к этому «короткому моменту телесной близости», пережитой с Миленой и освободившей его — это говорит он сам — от грязи, в которой он всегда жил. Милена — по крайней мере частично — освободила его от глубоко переживаемого отвращения к плоти и связанных с нею страхов.

За год до смерти Кафка попытался в последний раз обрести счастье с Дорой Димант. С ее помощью он хотел не только испытать полноту жизни, но и полноту духа. Под влиянием Доры он стал постигать вездесущее Бога, интересоваться идеями хасидов, медитировать через самоуглубление. Но… Но времени, отпущенного на счастье, почти не оставалось…

«Сизиф был холостяком…»

Знакомство с Дорой, недолгая жизнь с ней стали для него «освобождением» от самого себя, от собственных комплексов и маний. Не бесы покинули его, а он сам поднялся из ада на землю, нашел и полюбил земную (!) женщину, впервые испытал чувство свободы. Видимо, здесь дело было не в Доре, а в нем самом: наконец — на пороге смерти (может быть, в предчувствии ее) — он стал «взрослым», ночные кошмары и инфернальные странствия завершились. Но — было поздно, жизнь подошла к концу…