Игорь Гарин - Непризнанные гении

Перечитывая своего «Загадочного Гоголя», я нахожу многие страницы, которые без изменении можно было бы включить в моего «Кафку». «Страшно вспоминать о всех своих мараньях», «ничего я не сделал, как беден мой талант!», «появилась бы моль, которая съела бы все экземпляры «Ревизора» и всю прочую чепуху»…

Василий Розанов и Валерий Брюсов видели силу Гоголя именно в гиперболизации, сгущении красок, несоразмерности частей. Стремясь к действительности, Гоголь [и Кафка] оставался фантастом, мечтателем. Он художник не внешней действительности, а внутренней… Всё, что изобразил Гоголь [и Кафка], происходило не в мире, а в душе. И у одного, и у другого — высшая психологическая реальность, вместо обыденного действия — душа напоказ . Не природа, не внешняя действительность, не события, а — «серая, обыденная, неинтересная жизнь, стирающая всё выдающееся, одни "безвестные могилы"».

Если учесть, что «Процесс» и «Замок» создавались в годы крупнейших мировых катаклизмов и взрыва активности масс, то тотальная пассивность их героев видится в новом ракурсе; не как свидетельство слепоты Франца Кафки, но как доказательство его сверхзрячести. В то время как «всевидящие» демонстрировали свои солидарность и героизм, Кафка в своей норе исследовал корни — разобщенность и страх, то всеобщее безразличие, равнодушие, эгоизм и личный интерес, которые всё сильнее высвечивались этими катаклизмами и этой активностью. Ведь самый неумолимый процесс — революция масс: они, может быть и солидарны, но окончательный приговор истории неумолим…

К сожалению, потребовалось слишком много нечеловеческих страданий, граничащих с уже не вымышленным экзистенциальным, а — реальным абсурдом, чтобы осознать то, что знал Кафка: в герое живет порабощенный собственными страстями, беззащитный и бессильный, отчужденный от всех и неприспособленный к нормальной жизни, зверствующий и ничтожный перст божий — человек. Нет, — мнимость человека, чудовище, способное на всё.

Анализируя природу визионерских переживаний, Олдос Хаксли высказал предположение, что наряду с видениями Рая существуют инфернальные, негативные видения — визионерский ад, «зримая тьма» Мильтона, «дымный свет» «Тибетской книги мертвых», ужасы Мунка и Жерико. Кафка — типичный негативный визионер, терзаемый зловещими видениями, Непреходящим Ужасом, комплексом вины и наказания. Тексты Кафки, творимые в пограничном состоянии «зримой тьмы», действительно отвечают диагностике Хаксли.

В «Процессе» главному герою задают вопрос: как ты можешь утверждать, что невиновен, когда не знаешь, по какому закону тебя судят? Как зло и добро, так вина и невиновность не противостоят друг другу, но являются двумя взаимосвязанными и взаимообусловленными неотделимыми друг от друга реалиями человеческого существования. Вина — суть существования, у Кафки есть даже выражение: «дьявольский в своей невиновности», означающее, что в человеке нет ничего, что могло бы прельстить дьявола…

Среди множества прочтений «Процесса» — процесса, идущего в душе самого Кафки, есть и такое: мир абсурден, пока в нем нет Бога, пока человек не способен достучаться до него. Но поскольку «Процесс» автобиографичен, поскольку он идет в душе, поскольку он — исповедь, то смысл исповеди — в недостатке у героя дерзновения, в согласии на абсурд бытия. «Процесс» потому столь близок всем нам, что в сталинские времена все были Йозефами К., со всеми «происходил абсурд», все рассуждали одинаково: «С другими происходит правильно, но вот я-то не виноват».

Эрих Фромм интерпретировал «Процесс» как теологическое видение мира, близкое к кальвиновскому варианту. Человека осуждают или милуют по божественному предопределению. Он может лишь трепетать и отдаться на милость Божью. Кафка предполагает кальвиновскую концепцию вины, представляющей крайнее выражение авторитарной совести. По мнению Фромма, ключевая фраза священника: «Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь» — выражает сущность уже не авторитарной, а гуманистической совести: никакая внешняя сила не может предъявить человеку моральных требований, человек ответствен только перед собой за то, как он распорядился своей жизнью. Он сам должен слушать голос своей совести и отвечать за свои поступки. «Если же он не понимает этого, он погибнет; никто, кроме него самого, не может помочь ему».

Фантастичность Кафки страшна своей реальностью. В отличие от «ночного» абсурда «Улисса» реалии «Процесса» ярки, обыденны, неотвратимы. Как Йозеф К. ни пытается игнорировать ускользающий суд, как ни отстаивает свое право на прежнюю жизнь, эта почти не существующая «высшая реальность» всё сильнее вытесняет «бывшую видимость»: казнь становится неминуемой…

Основополагающая идея всех творений Кафки — та, что беспощадные силы, противостоящие человеку, действуют не извне, а изнутри самого человека. Социальные преобразования ничего не меняют, ибо не меняют источник зла в мире — человека. Виновен каждый и все. Искать бесовщину вне ее носителей — деформировать мир. Не случайно жители деревни относятся к бюрократической машине Замка с трепетным благоговением. Не случайно все — жители своих Нор, жертвы и палачи Исправительных Колоний. Угнетение человека безмерно, но главный угнетатель — сам человек. Мотив совиновности каждого — величайшая этическая идея, наиболее трудно усваиваемая человеком, главные качества которого — слепота и нетерпимость.

Все великие книги изготовлены из шагреневой кожи людей, их написавших: материализуется фантазия — сокращается жизнь. Да, самые изощренные фантазии художника питаются его жизнью — не только как платой, но и как первичным материалом.

Лучшие книги из написанных людьми исповедальны. Это в такой же мере относится к Паскалю, Свифту, Достоевскому, Толстому, в какой и к Кафке. Может быть, к последнему даже больше. «Кафкианский мир» — мир его книг, но прежде всего личный опыт, перенесенный в книги. При всей злободневности, социальности, символичности, мифологичности произведений Кафки почти всё, что он написал, прежде всего и до всего — это его жизнь, его переживания, его мировосприятие.

Кафка никогда и не скрывал автобиографичности им написанного: «Роман — это я, мои истории — это я».

«Приговор» — это воссоздание отношений с отцом; «Сельский врач» — переведенная на язык символов история горлового кровотечения и второго разрыва с Фелицей; «Голодарь» — кривое зеркало отношений Кафки с искусством и одновременно нечто трагически личное (из-за боли в горле он не мог глотать и буквально умирал с голоду).

Как же могло так случиться, что книги, в сущности, автобиографические, исповедальные, никак не претендующие на социальную критику, стали провидческими, потрясающими глубиной социальных прозрений? Ответ, как это ни странно, прост: тоталитаризм — явление внутреннее, а не внешнее, каждый носит его внутри себя. Сверхчувствительный Кафка из ограниченного личного опыта, из отношений с отцом, из огромного внутреннего мира извлек мир внешний, расширив личные переживания до глобальных символов и обобщений. Не лучшее ли свидетельство приоритета субъективности перед социальностью? Не это ли доказательство первичности «Я» художника в отношении к окружающему его миру?