Игорь Гарин - Непризнанные гении

Униженные и оскорбленные были и раньше, но, в отличие от прежних, — и это самое провиденциальное! — они более не чувствуют себя таковыми. Самодовольство упадка, написанное им с такой мощью, если чему-то и уступает, то только нам : «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…». Не оттого ли наши ретивые выступали с категорическим требованием «Жечь Кафку!»? Не отсюда ли эта замечательная максима: «Мы рождены, чтоб сделать Кафку былью»?..

Великий художник не может творить, не страдая. Да, Кафка — олицетворение страдания. Но можно ли страдать, не сострадая? Можно ли любить людей, не испытав страдания?.. Некогда Достоевский, выслушав пятнадцатилетнего Мережковского, сказал ему: необходимо страдать и сострадать, чтобы хорошо писать. Впрочем, самому Достоевскому досталось не меньше, вспомним хотя бы зоре- и судьбоносный Первый съезд советских писателей…

Да, Кафка был больным — трагической совестью мира, в котором подлость прощается, если не прикрыта привычным лицемерием, а человечность беззащитна и отдана на поругание «здоровым». Да, Кафка был пассивным, но пассивность эта оказалась дерзким вызовом, пощечиной, возможно, самой хлесткой и отчаянной после Свифта. А вот наша активность не обернулась ли стадностью, безопасным конформизмом, диким лицемерием, поруганием и произволом? Ничего в мире не изменив, всё обгадив и изнасиловав, «активисты» придумали самую легкую самозащиту — пафос. Пафос поругания. Пафос извращения. Пафос осквернения. Пафос обмана. Никогда еще за всю историю человек не был так извращен, оболванен, растлен. — И чем? — Всемогущей, всезнающей, безошибочной, единственно верной, объективной, «здоровой» Идеей. Эта-то манипулирующая человеком и обществом идея и стала непереносимой, зловещей, кошмарной, жестокой.

А чем, собственно, предустановленная дисгармония Кафки отличается от нашей общеобязательной гармонии? Его высокоорганизованная нелепость от нашего абсурдного порядка? Неразумность его мира от разумности нашего лучшего из миров? Читаешь и ежестрочно потрясаешься: ведь это же мы, мы во всем, в обобщениях и деталях. Мы до появления нас: недоступность и извращенность людей из замка, рабская покорность людей из деревни, тотальный бюрократизм Системы, судебная волокита, освящение идолов. Герои Достоевского еще остро переживали свою униженность и оскорбленность. Мы — жители деревни, что около Замка, — уже ничего не чувствуем и не переживаем. Мы усвоили точку зрения людей из краснокаменного Замка, и она стала нашим мировоззрением.

В заключение — одно из великолепных прови, дений Франца Кафки, удивительным образом касающееся его посмертной судьбы:

Причина того, что потомки судят о человеке более правильно, чем современники, заключается в самих мертвецах. Человек раскрывается в своем своеобразии лишь после смерти, когда он остается один. Быть мертвым для человека значит то же, что субботний вечер для трубочиста, — с тела смывается копоть. Становится очевидным, кто кому больше вредил — современники ему или он современникам; если верно второе, значит, он был великим человеком.

Мы всегда обладаем силой отрицания, этим самым естественным выражением постоянно изменяющегося, обновляющегося, умирая — возрождающегося, человеческого борцовского организма, но не обладаем мужеством к отрицанию, в то время как жизнь — это ведь отрицание, следовательно, отрицание — утверждение.

Принято считать, что историю своей души Георг Тракль написал сам — она вся в его стихах. В какой-то степени это верно, потому что только сам художник дает некоторую возможность прочтения своей биографии, поскольку ключом к ней может стать его творчество. «Ибо наша индивидуальность, находящаяся за пределами слова и речи, есть terra incognita». Но, с другой стороны, то, что верно для души, не всегда справедливо для земной жизни, порой весьма далекой от художественной возвышенности и чистоты.

Выдающийся австрийский поэт-экспрессионист Георг Тракль родился в Зальцбурге 3 февраля 1887 года в многодетной, но состоятельной семье торговца скобяными товарами. В жилах отца, переселившегося в Зальцбург из Венгрии, текла кровь полунемца и полумадьяра. Мать Георга, урожденная Мария Катарина Халик, полунемка, получешка, родила Теобальду (Тобиасу) Траклю целый выводок ребятишек, в котором Георг был пятым по счету. Поглощенная уединенными музыкальными и антикварными занятиями, мать не обременяла себя воспитанием детей, передоверив их француженке-гувернантке Мари Боринг. Чувствительный Георг страдал от недостатка материнской любви, что в дальнейшем нашло отражение в его поэзии.

В противоположность матери, Мари Боринг являла собой возвышенное существо из какого-то иного века. Она была горячечно-набожной католичкой, стремившейся обратить воспитанников в свою веру. Мари учила их французскому и знакомила с современной французской литературой. Ее благотворное влияние на становление Георга как поэта не вызывает сомнений: впоследствии он признавал влияние на свое творчество поэзии французских прóклятых, особенно Рембо и Бодлера (хотя это влияние скорее всего было поверхностным, почти иллюзорным). Дети росли жизнерадостными, свободными и здоровыми. Об этом времени поэт позже напишет:

«Иногда мне снова вспоминаются те мирные дни, кажущиеся чудесной, счастливо проведенной жизнью, которой я, несомненно, мог наслаждаться, как подарком из добрых незнакомых рук. И тот маленький город в низине вновь является мне со своей широкой главной улицей, вдоль которой тянется длинная аллея дивных лип, со своими извилистыми переулками, переполненными таинственно свершающейся жизнью мелких торговцев и ремесленников, и со старым городским фонтаном посреди площади, который так мечтательно журчит на солнце, и где по вечерам к шуму воды присоединяется шепот влюбленных».

С пяти лет Георг поступил в подготовительную школу при католическом педагогическом училище, а с десяти — в гимназию. Учился он плохо, как-то остался второгодником, а на выпускных экзаменах за седьмой класс провалил сразу три предмета — греческий, латынь и математику. Не давалась ему и грамматика немецкого языка. Речь его не была правильной. «Мне никогда не был дан дар выражать мысли», — писал Георг своему однокашнику Карлу фон Кальмару. Здесь он явно ошибся: написанное и сказанное им пережило своего автора и стало достоянием вечности.