Игорь Гарин - Непризнанные гении

«Священные сумерки» и поэма «Сон и помрачение разума», один из мотивов которой связан с сексуальным насилием, могут быть такими же свидетельствами инцеста, как готические фантазии религиозных средневековых писателей или буквально понятые стихи Лотреамона.

Представлять 26-летнего Тракля неврастеничным идиотом, жаждавшим «публично исповедаться в страшном грехе» и для этого написавшим «поэтическую, но документально правдивую исповедь» и отдавшим ее в 1913 году в печать, и всё это при жизни родных и Греты, причинить которой малейший дискомфорт было для него нестерпимым, да и попросту непредставимым, — для всего этого надо применить неизвестную нам логику и неизвестную нам «исследовательскую» мораль, выключающую из сферы пользования принцип презумпции невиновности.

К тому же ближайший друг Георга Э. Бушбек, сам переживший в 1912 году бурный роман с сестрой Георга Тракля Гретой, решительно отверг всякие намеки на интимную связь брата с сестрой.

Просто брат и сестра были удивительно похожи друг на друга — внешне и внутренне. Брат преклонялся перед яркой и артистической натурой Гретль, поверял ей свои мечты. Духовная близость с сестрой во многом обязана тому, что Маргарета стала единственным и ревностным ценителем раннего творчества Тракля и только у нее, будучи всеми отвергнутым и непонятым, находил он утешение и поддержку — отсюда признания в любви, сложные образы и двусмысленные эпитеты (в стихах Тракль называл сестру своей «возлюбленной», «юницей», «солнечным отроком», «пламенеющим демоном»…)

Возможно, именно атмосфера внутреннего одиночества в семье и среди сверстников сделала сестру самым важным на свете человеком, а заодно и объектом маниакально сосредоточенных двусмысленных эмоций, наполнивших стихи Тракля резко контрастирующими двойниками, предстающими то как инфернальное, то как райское существо. Не случайно психоаналитики обнаруживали в неслыханных дерзаниях поэта бессознательное выражение психозов кровосмесителя и наркомана. А сам Тракль видел в опыте инцестуозных безумств не приметы личной биографии, но присутствие «черного истления», симптом быстро надвигающейся болезни европейского мира.

Впрочем, о своей жизненной стратегии той поры он говорил: «Я делаю то, что нужно, спокойно и не прилагая усилий. Я не следую никаким правилам и не создаю свои правила. Я теку вместе с Жизнью с верой и без сопротивления». К этому времени Тракль бросил работу и сознательно обрек себя на социальную неустроенность, ощущая единственным призванием — поэзию.

В ключевом для понимания лирики Тракля стихотворении «Inzest» («Кровосмешение») читаем:

Г. Тракль фактически жил на вспомоществование друзей, имена которых он обессмертит в посвящениях своих стихотворений. В поисках достойного пристанища поэт мечется по Европе — Инсбрук, Мюлау, Зальцбург, Венеция, Вена. Везде изнуряющая работа над многократно переделываемыми стихами, нищенская богемная жизнь, продажные женщины, вино, наркотики — всему этому Тракль предается со страстью, увлечением, раскаянием и проклятиями, о чем свидетельствуют его письма 1911–1913 годов:

Вино было великолепно, сигареты превосходны, настроение дионисийское… утро бесстыдное, послелихорадочное, голова заполнена болью, проклятиями и тоскливой круговертью.

Позавчера я выпил 10 (да-да: десять!) стаканов красного! В четыре утра я принял на своем балконе лунную и морозную ванну, и утром наконец написал великолепное стихотворение, которое бьет дрожью от холода.

В эти годы Тракль, в зависимости от настроения, виделся своим собеседникам и собутыльникам как соединение крайностей: деликатность и учтивость могли смениться неожиданной агрессивностью и безудержной бранью, а выдержка и самообладание — срывами героев романов Достоевского, которые он хорошо знал и из которых в его поэзию пришло имя «Соня».

Философ Рудольф Касснер, увидев Георга Тракля в 1913 году, охарактеризовал его как «невыспавшегося, с землистым цветом лица невинного таинственного мальчика». Это означает, что в 26 лет, за год до смерти, Тракль все еще сохранял детскость, «невинную и таинственную», взыскующую и потрясенную, как у «русских мальчиков» Достоевского.

Кстати, мотивы поэзии Тракля во многом пересекаются с творчеством Достоевского — совесть человека, утраченная гармония бытия, стремление к покаянию и искуплению, любовь как исцеляющая и возрождающая человека сила. Как и Достоевский, он считал, что человек потому поступает дурно и потому зол, что не видит своей подлинной красоты, своей настоящей души. Цель поэзии — узреть и понять собственную душу.

В своих падениях Тракль ищет каких-то особых отношений с обитательницами публичных домов, притягиваемый их убожеством, их отторженностью и отверженностью, родственной его собственной судьбе. Как ему кажется, «падшие женщины» — единственные, кто его понимает, и он относится к ним с подчеркнутым уважением. Возможно, признание Тракля, шокировавшее его приятелей — «Я не имею права избегать Ада» — относится именно к этой части его жизни, хотя я полагаю, что он имел в виду внутреннюю конфликтность «души» и «тела», мильтоновскую или достоевскую битву, идущую в душах людей, свою причастность к этой битве.

Но, в конце концов для культуры важно не это: за менее чем десятилетний период поэтического творчества Георг Тракль превратился из подражателя Гофмансталя и Рильке в самобытного поэта, создавшего оригинальную, совершенно неподражаемую манеру письма.

Мало кто из поэтов последующих поколений называл Тракля в числе своих учителей, но следы его литературных открытий можно обнаружить у многих, и не только у тех, кто писал на немецком. Немало примеров можно было бы извлечь, скажем, из Бродского, но в такого рода изысканиях не обойтись без натяжек…

Находясь на нижних ступенях социальной лестницы, вечно нуждающийся и бесприютный, Тракль, тем не менее, постепенно приобретал связи в мире искусств: в 1912-м познакомился с издателями инсбрукского журнала «Brenner», а в Вене — с влиятельным диктатором литературных вкусов Карлом Краусом и с Оскаром Кокошкой, более известным как живописец, но составившим себе имя и как писатель-экспрессионист, а также — с архитектором Адольфом Лоосом, творцом нашумевшего строения, воздвигнутого рядом с дворцом Хофбург. Впрочем, связи эти так же быстро рвались, как и возникали, систематически перемежаясь психическими провалами поэта и прекратившись с началом войны.