Игорь Гарин - Непризнанные гении

Для Мартина Хайдеггера поэзия Тракля (как и Гёльдерлина) представлялась пророческой, выражающей глубинные пласты бытия: «Многозначительный тон стихотворения Тракля исходит из особой сосредоточенности, то есть из такого созвучия, которое само по себе вечно остается невыговариваемым. Многозначность этого поэтического высказывания — это не смутность небрежения, но строгость бережности, присущей тому, кто принял на себя заботу праведного созерцания».

Пра-мудрость Тракля напоминала М. Хайдеггеру темную языческую архаику эллинов, выходящую за пределы однозначности и рациональности, тогда как другие критики находили в ней сильное средневековое, барочное, сакральное, мистериальное, лютеровское начало, выражающееся в христианской образности католического искусства и мечтательных представлениях о набожности былых времен. На самом деле поэзия Тракля дистанцирована от пространства и времени, как бы льется из иных миров , подчеркнуто замкнута на самой себе, а его самого можно вполне назвать инопланетянином, болезненно реагирующем на все внешнее и земное.

Одно из последних стихотворений Тракля «Жалоба» заканчивается так:

Что скрывает это глядящее из сияния звезд безмолвие ночи. К чему оно само принадлежит вместе с ними? К отрешенности. Она не исчерпывается одним только состоянием — состоянием бытия-в-смерти, каким живет юноша Элис. К отрешенности принадлежит рань тихого детства, и синяя ночь, и мглистые тропы пришельца, и ночные взмахи крыльев души, и сумерки как вpaта в закат.

Отрешенность объединяет эти составляющие, но не так, что они при этом дополняют друг друга, а так, что каждая развертывается в своем довлеющем средоточии.

Таким образом, отрешенность — это не только состояние pано умершего, и не то неопределенное пространство, в котором он пребывает.

Отрешенность, будучи пламенной, сама — дух, и в этом качестве средоточие. Она удерживает сущность смертных в их тихом детстве, скрывает ее как еще не выношенный род, который образует будущее поколение.

После такого вступления сформулируем: уточнение поэтического строя Тракля показывает нам его как поэта еще потаенной Вечерней страны.

Можно уточнить: отрешенность, заброшенность (Geworfenheit) Тракля не просто одна из категорий бытия и даже не бытие само по себе, а судьба любого гения — об этом я уже писал в начале книги.

Георг Тракль одновременно бытиен и автобиографичен: всё его творчество — это лирический роман в стихах и метафизическая автобиография духа. Сам он ощущал себя, как Новалис, отрешенным, «святым пришельцем на этой земле»: «С уст его нежных принял плачи сам Бог, дав погрузиться в глубь своих ароматов» [112] Эпитафия, сочиненная Траклем для Новалиса. .

Как признавался сам поэт в письме к Э. Бушбеку, он добивался безусловного подчинения себя тому, что он изображал в своих стихах: «…И мне снова и снова придется их править, чтобы отдать истине то, что ей по праву положено».

Благодаря краткой, как вспышка, поэтической жизни Тракля, всё его творчество принято считать «единым стихотворением», движимым законами музыкального построения и цветовых соответствий и выражающим «несказанное».

«Несказанность полета птицы» не отпускает поэта, она хочет быть выражена. И наряду со словами в ход идут паузы, молчание — ибо «О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — которые уводят Тракля от традиционного рифмованного стиха к верлибру и во многом формируют своеобразное деление на строки и строфы в его поздних стихотворениях.

Можно сказать, что лирика Тракля, замедленный ритм его стиха гипнотичны и суггестивны, что используемые им поэтические приемы неутомимого варьирования образов, цветовых метафор и эпитетов призваны заворожить, подавить, усугубить ощущение неизбежности времени и судьбы. Фактически это мистическая техника трансформации времени в вечность, совмещения конца с началом, победы статики над динамикой.

Глубокомысленность поэзии Тракля напоминает японские миниатюры хайку (хокку). Приведу некоторые пассажи такого рода, дающие представление о мощи образности и поэтической глубине поэта:

«Я в конце концов навсегда останусь бедным Каспаром Хаузером», — писал Тракль своему другу Эрхарду Бушбеку, имея в виду невозможность выразить образом нюрнбергского «маугли» Каспара Хаузера эти «отрешенность», «несказанность», «бушующую в нем стихию образов и чувств языковыми средствами, скудными по сравнению с этим богатством». Но особенность образной системы поэта — именно предельное приближение к «несказанному» всеми доступными и недоступными средствами. Это можно почувствовать в стихотворении «Склон лета» (в переводе — «Истаяло лето»):

Многие письма Георга Тракля походят на заклинания и молитвы: «Боже, всего одна искра чистой радости — и ты был бы вызволен, любви — и ты был бы спасен…» «В путанице и во всем отчаянии последнего времени я совершенно не знаю, как мне вообще жить… Всё закончится погружением во мрак».

Бесспорно, Тракль нес в себе некую мистическую сущность, о которой А. С. Пушкин, имея в виду Моцарта, сказал: «Как некий херувим, он несколько занес нам песен райских…» Но о чем эти таинственные песни, этот воистину гёльдерлиновский поток поэтических наитий?

Или: