Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Вероятно, Де Граафф хочет сказать нечто совсем другое, возможно, что-нибудь в таком роде: я вообще не хотел изучать медицину, мое сердце лежало к кораблестроению, но в конце концов я поддался нажиму семьи и переехал из Делфта, где у меня уже была комната, в Лейден [202] Technische Universiteit Delft и Universiteit Leiden. . Нет, это было совсем не легко.

Визит Франка Бёйтендаала, нашего консультанта по психиатрии. Мы завершаем свои рутинные дела и немного болтаем, перед тем как расстанемся.

– А у тебя не возникает желания стать психиатром? – спрашивает он меня. Звучит как комплимент, и ответить нужно любезно.

– Ну, э-э, видишь ли, я прекрасно помню, что раньше представлял себе психических больных как что-то необыкновенное. Скажем, женщина-пастор из Дельф, надышавшись паров из потаенных глубин, изрекает впечатляющие пророчества о судьбе человечества.

Вместо этого приходится иметь дело с убогими горемыками, которые изводят себя вопросом, каков же всё-таки возраст этой оранжевой ящерицы, которая у них на глазах время от времени задом наперед бегает по столу. Короче говоря, никогда никаких глубоких вопросов. Пифия? Забудьте.

Не помню точно формулировку Фрейда, но не говорил ли он о трудности обращать так называемое страдание в действительное страдание? [203] Вопрос обсуждается в: S. Freud. Studien über Hysterie [ Этюды об истерии ].

– А действительное страдание встречаешь именно здесь, в этой больнице?

Франк выражает респект и спрашивает, сколько часов я работаю. Неполный рабочий день? О да, из-за детей, разумеется. Я объясняю, что и не из-за детей я работал бы неполный рабочий день, потому что для меня эта профессия – адская машина: стоит попасть туда всего лишь одной ниточкой своей куртки, чтобы она затянула и искрошила всего тебя.

С этим Франк, пожалуй, согласен и указывает на то, что у врачей, работающих в больницах, порой отсутствует здоровая дистанция по отношению к профессии. Они слишком заняты своими больными, часто к неудовольствию собственной семьи.

– Франк, ты же не имеешь в виду, что врач беспокоится о судьбе своего больного?

– А разве нет?

– Разумеется нет. Врач, прежде всего молодой, в два часа ночи всё еще ворочается в постели из-за высокого – или низкого – уровня кальция или из-за резкого замечания доктора Буассевена, который всегда всё знает лучше и уже давно вычислил ядерный резонанс промежуточного костного мозга, и при обсуждении, в присутствии остальных, накинется на тебя с убийственными результатами своих вычислений: теперь каждому ясно, что пациент страдал параллельным пипозом (см. также Baffy, 1987) и что ты сам полный идиот [204] См. примечание 142 наст. изд. .

– Ну, я всё же думаю, это несколько… нет, мне кажется, ты слишком сгущаешь краски.

– Но, Франк, только представь себе, что больницы превратились бы в места, где врачи окружают своих пациентов любовью, по крайней мере – благожелательным вниманием. Тогда они выглядели бы совершенно иначе? И у врачей было бы совершенно другое выражение лица, когда ты здороваешься с ними в коридорах больницы? Но как это может быть по-другому? На чем делают акцент при обучении медицине?

– На интеллекте, может быть, и не слишком; скорее всего – на настойчивости.

– Славно сказано, но это значит сделаться твердолобым и оставаться таким на протяжении пяти-семи лет. Это никому не удается, и для каждого студента-медика есть риск где-нибудь на третьем или четвертом курсе пойти ко дну.

Чаще всего понимания того, что плыть обратно так же плохо, как продолжать плыть вперед, оказывается достаточно, чтобы хватило сил добраться до другого берега. Но насколько результатом всего этого будет причастность, говорю я ему, сколь велика будет эта причастность к судьбе больного, вот в чём вопрос.

– В больнице всюду, на всех стенах, написано невидимыми чернилами: мы хотим всё знать о вашем митральном клапане, и не приставайте к нам со всякими другими вещами.

– Митральном клапане?

– Ну это в переносном смысле, не всё же прибегать к штампам вроде «соматического лечения».

Должен ли этот юноша оставаться нашим консультантом? Нужно бы поговорить с Яаарсмой. Ведь он мыслит себе нашу профессию по старым католическим молитвам с картинками – подход, с которым встречаешься только в определенного рода телепрограммах.

За ланчем Яаарсма читает: «Для обитающих в саванне обезьян верветок угрозу представляют три хищника: леопард, орел и питон». На что Де Гоойер сразу же откликается: «Чепуха – в сравнении с такими вещами, как Уход за больными, Пациент и Семья».

Он умиленно рассказывает о статье по сравнительной неврологии с описанием мини-мозга: «Морская улитка аплизия часто используется для проведения исследований в процессе изучения основ биологии, потому что у нее очень простая нервная система, состоящая всего из 20 000 довольно больших нейронов». Он комментирует: «Уж они-то не станут ухмыляться над Finnegan’s Wake » [ Поминками по Финнегану ] [205] Экспериментальный роман (1939) Джеймса Джойса с бесконечными каламбурами и неологизмами с использованием многих языков. .

Яаарсма не может пройти мимо «довольно больших нейронов»; это делает моллюска созданием не только ограниченным, но и нерасторопным.

Разговор переходит на науку – и мудрость. Де Гоойер утверждает, что наука действительно в состоянии более или менее выручать нас из беды. Для Яаарсмы ничего не может быть бессмысленней, чем вопрос и ответ в чисто научной плоскости в ситуации, если вы, например, только что потеряли жену.

«Возьмем царицу всех наук, математику. Вот что математика может сказать нам о жизни: если ты выбросил из окна человека, а за ним и второго, следовательно, ты выбросил из окна двух человек».

Патриция с каждым днем всё больше и больше исчезает в тумане. На ее изможденном лице застыло выражение легкого замешательства. Мне едва удается до нее достучаться, но всё же я каждый день пробую это делать.

– Привет, Холмс.

– …

– Ты похожа на мотылька, припорошенного пыльцой.

– …

– Да, да, на мотылька, ночной мотылек. Кто тебе сделал такую красивую прическу? Мике, конечно. По крайней мере, ты уже не выглядишь как умирающая наркоманка. Скорее как хиппи. Или ты не хиппи?

– …нет…

– Она заговорила! Ребята, включайте камеру. Ага, никаких хиппи, никаких рокеров, бандан, никакой мистики, ни философов, ни поэтов, а может, просто любишь посачковать? Ты не из сачков, Пат? Ты не одна такая.

Она смеется.

На одном из собраний встречаю Симона Хёйсманса. Мы с ним одного года рождения. Я помню его на лекциях. Он всегда сидел впереди, с выражением человека, который именно теперь хочет действительно чему-нибудь научиться. У него слабый подбородок и всё еще неважная кожа; касательно эротики – вынужденный домосед, упивающийся грезами о том, как он странствует в горах Шотландии.