Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Насколько чисто мы живем, иногда можно узнать из довольно неожиданных источников. Вот, например, отрывок из Дневника Сэмюэла Пипса (20 октября 1660): «This morning one came to me to advise with me where to make me a window into my cellar in lieu of one that Sir W. Batten had stopped up; and going down into my cellar to look, I put my foot into a great heap of turds, by which I find that Mr. Turners house of office is full and comes into my cellar, which doth trouble me, but I will have it helped» [234] «Этим утром пришел человек, дабы обсудить со мною, где следует ему соорудить окно у меня в подвале, взамен того, каковое заделал сэр У. Баттен; спустившись в подвал посмотреть, утонул я ногою в непомерной куче говна, из чего заключаю, что нужник мистера Тёрнера переполнился и переходит уже в мой подвал, что немало меня беспокоит, но я велю это исправить»; Samuel Pepys (1633–1703), английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого Дневника ( Diary ). .

Нашей чистой жизнью мы обязаны гигиенистам XIX столетия, которые ратовали за карантин во время холеры и за городскую канализацию, ибо это способствует гораздо больше ожидаемой продолжительности жизни, чем любое вмешательство медицины.

Но предотвращать намного скучнее, чем исцелять. Поэтому профилактике мы отводим более скромную роль. Исцеление порождает куда больше шума, предотвращение по самой своей природе беззвучно.

Нелепость того, что мы слышим о якобы существующей взаимосвязи между болезнями, медициной и образом жизни, сразу видна при взгляде на Африку, где люди, как уверяют телепередачи на медицинские темы, ведут исключительно здоровую жизнь: мало едят, много двигаются, не курят. При этом средняя продолжительность жизни там едва достигает 40–50 лет.

Европеец, который курит, переедает и ездит на автомобиле, живет намного дольше. Хорошо, пусть это упрощенное представление, но всё же гораздо менее упрощенное, чем полагать, что достижение глубокой старости обеспечивается приемом лекарств. Разве что в весьма редких случаях.

Иногда кажется, что мы вместе с Анс ван Дёйн медленно приближаемся к мысли об эвтаназии. Она уже несколько раз осторожно заговаривала об этом. Болезнь ее зашла очень далеко, она больше не может сидеть и говорит, что с нее довольно. Я отношусь к этому спокойно, и сейчас меня не пугают эти последние пять минут, которых я всегда так страшился.

Это из-за того, что она слепа. Я буду чувствовать, что за мной не так наблюдают, и смогу более раскованно действовать.

– Со стороны видно, что я слепая? – спрашивает она.

– М-м, нет, то есть, думаю, да. Я вижу твои глаза, но при этом вроде бы заметно, что меня ты не видишь. Понимаешь?

– Да, понимаю. Но я, собственно, спросила, потому что мои глаза выглядят так, словно с ними ничего не случилось, никакого бельма или чего-либо в этом роде.

Как только понимаешь, что за глазом уже больше нет глаза, рождается мистерия зрения . Слишком часто мы представляем себе глаза (окна души) как отверстия, через которые мы взираем на мир. Но тогда за нашим глазом должен быть другой глаз, потому что отверстие ничего не видит. Глаз за глазом. А за ним еще глаз, и так далее. Проиллюстрировать? – Эшер [235] Maurits Cornelis Escher (1898–1972), нидерландский художник, мастер логических и пластических парадоксов. .

Так же точно нет уха за ухом или хватающей руки за хватающей рукой, а также тела за телом.

Душа за телом – всё равно что глаз за глазом. Другие предлоги тоже подходят: душа в теле – всё равно что глаз в глазе.

Возможно, отсюда совсем недалеко до замечания Виттгенштайна: «Человеческое тело – лучшая картина человеческой души» [236] Ludwig Wittgenstein. Philosophische Untersuchungen [ Философские исследования ]. .

За глазом нет глаза. Глаз – не окно, через которое мы смотрим на мир. Также и мир не вбрасывает в нас законченные картины. Скорее мир вбрасывает внутрь кисти, краски и холст, который стремительно заполняется в зрительной коре больших полушарий. Или лучше: не мир рисует что-то на сетчатке глаза, но дальше, в мозге, вырабатывается образ мира.

Этому процессу нужно учиться. Больше того, ему можно научиться только на определенной стадии развития, скажем, от нуля до четырех лет. Только в этот период нейронные «подключения» могут быть «обкатаны» таким образом, что возникнет путь, на котором оптическая информация может быть преобразована в видимый внешний мир.

Если бы кто-нибудь провел эти годы с завязанными глазами, то, когда через четыре года ему бы сняли повязку, он ничего не видел бы и никогда не научился бы видеть, потому что необходимые вещества, которые делают возможным «обкатку» определенных нейронных путей, вырабатываются именно в этот период обучения.

«Так что сделать слепого зрячим, как это проделал Иисус, – восклицает радостно Яаарсма, – гораздо сложнее, чем кажется. Он должен был не только чудодейственным образом снять помутнение роговицы, хрусталика и сетчатки, но и волшебным мановением руки выявить лежащие за ними необходимые нейронные подключения для всех последующих процедур, которые создают образ мира».

«Вот-вот, но только если при этом тебе известно, что от сетчатки никакие изображения внутрь, в череп, не проецируются».

Менеер ван Дёйн рассказывает о своей дочери Анс. С ней всегда было нелегко. Несколько лет она изучала историю, но должна была прервать учебу из-за ухудшения памяти – предположительно из-за того, что она много пила. Потом она уже не могла больше ходить. Дело кончилось тем, что она утратила зрение. Всё это настораживало. И вот тебе на! Выяснилось наконец, что это рассеянный склероз.

Звучит так, словно он всё еще обижается на нее за то, что с ее стороны не было никакого притворства.

Ему причиняет боль, что после стольких лет болезни у нее почти нет друзей. Не очень понимаю, что он хочет сказать: это из-за ее продолжительной болезни или из-за ее характера?

Во всяком случае для нас она просто ангел. У нее доброе сердце. Это видно из того, как она обходится со своей болезнью: словно речь идет о докучной собаке, которая увязалась за ней и которую ей пришлось у себя оставить. Она говорит без всякой злобы о выпавшей ей на долю судьбе. Когда я рассказываю об этом ее отцу, он отвечает: «Ах, если бы она всегда была такой!»

За ланчем Де Гоойер простодушно рассказывает о медбрате из своего отделения, который разработал метод помощи пациентам, страдающим запором. Он подвешивает их в медицинском подъемнике над унитазом «и, взяв на перчатку немного вазелина, массирует им около ануса, чтобы вызвать рефлекс дефекации. Срабатывает великолепно».

Яаарсма разражается хохотом.

– В чём дело? – нерешительно спрашивает Де Гоойер.

– Медбрат ваш пачкун, либидо – змея, а ты простофиля. Ничего, не переживай. Наш Антон, который сидит себе усмехается, тоже всё еще не вполне уверен, что он врач.