Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Даже Гейтенбееки прекращают на какой-то момент тараторить, когда им нужно пройти мимо его кровати, а у ван Рита чувство, что он должен из всего этого что-то усвоить, «ибо многие из нас уже больше ничего не в состоянии ожидать спокойно. И уж конечно, не Смерти».

Когда появляется дочь Броодкопера, кажется, что ему приходится подниматься на поверхность из чудовищной глубины, столько проходит времени, пока он наконец откроет глаза, чтобы посмотреть на нее.

Она спрашивает, не нужно ли ей остаться у него на ночь. «Есть в этом смысл? Я имею в виду, что не могу же я двадцать четыре часа в сутки быть рядом с ним, а то вдруг он умрет, когда я выйду выкурить сигарету или еще что».

В ее замечании две мысли о наступлении смерти, которые почти всегда приходят нам в голову:

– что умирающий словно бы покидает дом своего тела;

– и что этот момент важен как для уходящего, так и для остающихся, потому что в дверях часто говорится что-то очень значительное.

В этих мыслях скрывается страх перед тем, что кто-то за вашей спиной сделает так, что, вернувшись из туалета, вы найдете дом опустевшим.

На практике я никогда не видел, чтобы из тела когда-либо что-нибудь улетучивалось, и на пороге вечности никогда не слышал ничего такого, что звучало бы как разрешение мировой загадки.

Глядя на умирающего, я всегда думал, что душа не отлетает от тела, а скорее в нем тонет. Что же касается «последних слов», то можно ли здесь ожидать чего-либо иного, чем: «Дай мне картошки», «Можно немного воды?», «Боже мой, для чего Ты меня оставил? [229] Пс 21 (22), 2; Мф 27, 46. », «Mehr Licht!» [230] «Больше света!» ( нем .) – последние слова Гёте. , «Позаботься о Мипи», «Я прожил прекрасную жизнь», «Не дыши на меня, твое дыханье как лед», «Дайте мне опиум» и так далее.

Мы не хотим понять, что это всего лишь последние по счету слова и что они ничем не отличаются от множества прочих слов, которые нам приходилось слышать от кого-нибудь раньше.

И всё же в последних словах есть нечто такое, что чувствуешь, например, глядя на ее последний сигаретный окурок, который хранишь как реликвию; что-то такое, что никогда не придет в голову при виде тысяч других окурков. Подчеркнутое внимание к последним словам не может не вводить в заблуждение. Возникает склонность искать особый смысл в том, что речь идет о словах особо многозначительных, но теперь утративших всю полноту значения Последних Слов. Думаю, что упор нужно делать на Последних, а не на Словах. Тогда и возникает место для Последней недокуренной сигареты, Последнего дня рождения, Последней куртки. Это вид размышления о той точке, которую поставила жизнь. Краткая медитация смерти.

Симон Дофей хочет со мной поговорить. Он снова просит об эвтаназии, но на этот раз уже не орет на весь коридор.

Спрашиваю его, как он себе это представляет, может ли он точно сказать, что я могу для него сделать.

– Ну, как обычно, снотворное, чтобы я и не заметил, соображаешь?

И я начинаю соображать.

На мой вопрос: «Отдыхаете после обеда?» – ван Рит отвечает: «Спасибо, я еще наотдыхаюсь».

Мы выпиваем с ним по чашечке чаю, и я предлагаю ему тезис: если высшая точка жизни позади, то можно было бы думать, что уже не остается ничего другого, кроме раскатанной дорожки к могиле.

– Можно было бы думать? – его реакция. – Сползать вниз гораздо труднее, чем лезть наверх.

Он что-то читает о войне и указывает мне на портрет Гитлера: «Прикрывает обеими ручками своего Адольфа». В киножурналах и хрониках бросается в глаза, как небрежно Гитлер отвечает на прославленное приветствие: «Не резко, неумолимо выбрасываемая вверх рука, но полусогнутая, с манерно приподнимаемой и опадающей ладонью. Ну да, не станет же Бог сам себя осенять крестным знамением».

Он напал на новый эвфемизм: «Сейчас говорят „еврейская нация“, а не „евреи“. Теперь спросишь: „Вы еврейской нации?“ – а не: „Вы еврей?“» [231] В национал-социалистической Германии и оккупированных ею странах евреев убивали или отправляли в концлагеря только за то, что они евреи; они должны были носить желтую шестиконечную звезду с буквой J, первой буквой немецкого слова Jude (еврей); на оккупированных территориях России и Украины этому слову официально соответствовало слово жид . .

Он полагает, что это из-за чувства вины, из-за того, что мы позволили уничтожать «евреев», факт, объясняющий наше нынешнее ревностное отношение к «еврейской нации».

Чтобы почтить память о прошлом, он на автобусе для инвалидов-колясочников снова отправился в места своей юности. Это было совсем не легко.

«Там происходят большие изменения, которые я слишком поздно заметил и которые были для меня шоком. Дома ничего этого нет, потому что в собственной жизни вазочки не переставишь, чтобы этого не заметить. Но по соседству, в местах, которые и мои тоже, или, лучше сказать – были моими, я сразу вижу, что изменилось, стоило мне ненадолго отвлечься, и мне становится ясно, что там произойдет, когда я уже отвлекусь навсегда , когда я умру. Во всех возможных местах, и прежде всего в твоем родном городе, сооружают тебе надгробие, которое растет, фрагмент за фрагментом, пока ты совсем не скроешься под землей, и она будет покоиться на тебе, и тебя больше не будет. Нет, сползать вниз гораздо труднее».

Разница между биологией и естествознанием: все молекулы одинаковы; я имею в виду, что все молекулы воды одинаковы в той же степени, в какой все руки, или все голоса, или все носы отличаются друг от друга.

Кроме того, молекулы не изнашиваются, они не стареют. И самое главное: они не умирают. Физика не знает смерти. Не знает истории. В физике нет памяти и нет шрамов.

Когда умирает наше тело, молекулы катятся себе дальше. Наши молекулы.

Жизнь , концепт XIX века, сделалась биохимией. Значительная часть того, что мы называем «слишком далеко заходить в медицине», основана на поговорке современного врача: «Пока есть биохимия, есть и надежда».

Национальная дискуссия о пилюле смерти и о том, следует ли ее выкладывать на полки в супермаркетах Алберт Хейн [232] Albert Heijn – разветвленная сеть супермаркетов в Нидерландах, Бельгии и отчасти в Германии. . Де Гоойер: «Каждый раз, когда прохожу по отделению для престарелых, думаю: люди, скажите на милость, и как же вы всё это выдерживаете? Разве это жизнь? Они же как урны в колумбарии. Думаю, от 50 до 60 % людей в таких заведениях сразу же приобрели бы эти пилюли».

Как ни странно, у человека сила желания умереть довольно неопределенным образом связана с его бедственным положением.

Во всяком случае вовсе не так, что люди тем сильнее желают смерти, чем они ближе к ней. В Де Лифдеберге 300 пациентов. В среднем один-два раза в год кто-нибудь из этих трехсот действительно хочет умереть.