Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

В отделении на третьем этаже, кажется, стало худо нашему хомячку. Это золотистый хомячок, как мне объяснили; маленькая зверушка, помещается у меня на ладони. Дышит прерывисто. Мне кажется, вдохи и выдохи у него довольно спокойные. Кладу его обратно в его соломенное гнездышко.

Нас посещает доктор Фрейланд. Он на пенсии и может регулярно заглядывать к мужу своей умершей сестры, который уже несколько лет коротает время в Де Лифдеберге.

«Ах, я никогда особенно много с ним не общался, я делаю это ради моей сестры».

Он просит меня поговорить с ним о том о сём и вскоре погружается в прошлое. Перечисляет поликлиники, центры и фонды, которые он основал или помог их основать, в которых он работал или был членом административного совета, часто среди людей и в зданиях, которых уже давно нет на свете. Он получил за это небольшой орден и указывает на розетку в петлице. Сами орденские регалии висят под стеклом у него дома. За внедрение того и сего и за особые заслуги перед городом. Последнюю награду он считает излишне помпезной, чтобы слишком уж ею восторгаться. «Да, им было бы нелегко перечислить все операции, которые я делал».

Меня, впрочем, больше интересует, что он сделал после того, как вышел на пенсию. «Первым делом я основательно всё расчистил. Вынес из дома почти сорок годовых комплектов медицинских журналов и не одну дюжину устаревших учебников». Вслед за этим его жена решила, что ему следует научиться печатать на машинке, потому что это всегда делали за него другие. Ну, теперь он это освоил. Кроме того, он начал играть в гольф, но пока что без особых успехов. Да, и до 72 лет он был членом одной из медицинских дисциплинарных коллегий.

«К тому же я обстоятельно изучаю возмутительную почтовую рекламу, отчеты комиссий, рецензии на книги, сообщения о конгрессах, словом, всё то, что раньше я не глядя выкидывал вон. Впрочем, дело не в том, что я действительно нахожусь в курсе событий. Да и, собственно, какой в этом смысл?» Он чувствует себя как человек, который уже больше не может сесть за руль и себе в утешение часами изучает дорожные карты.

Время от времени он еще поддерживает контакты с некоторыми из коллег, главным образом по случаю похорон или кремации. «Да, всё уже понемногу заканчивается для моего поколения. Празднования после выпускных экзаменов, экзамен на степень доктора, присуждения ученой степени, иногда речь в честь принятия профессорской кафедры, свадьбы – всё в прошлом».

Он хочет вернуться к рассказу о поликлинике в квартале А («Сейчас он называется Излучения , не правда ли? А какую бурю пришлось выдержать с бургомистром и муниципальными советниками, пока не пришли деньги!»). Между тем меня уже в третий раз вызывают по пейджеру.

«Коллега, мне очень жаль, но мне действительно пора идти».

«Нет проблем, нет проблем, спасибо, что уделили мне столько времени. Да, в вагоне прошлого далеко не уедешь». Звучит прямо-таки посмертным признанием.

Если бы я мог рассказать Мак-Коннеллу, что он упустил не свой, а «разве что катившийся за ним вслед пригородный поезд, останавливающийся на всех полустанках! Вечер жизни – не что иное, как поезд-музей, который никуда не едет, обклеенный рекламами о вещах, которых уже давно нет в продаже, и весь в граффити в память умерших».

Но у Мак-Коннелла совсем другое на уме. Не пробыв у нас и двух недель, он твердо решил вернуться домой и там умереть. Наш дом милосердия, по его мнению, отвратителен. Лучше уж околеть дома, он цитирует У. Х. Одена [221] Wystan Hugh Auden (1907–1973) – выдающийся англо-американский поэт ХХ в. : «I have no gun, but I can spit» [«Оружия нет, но плевок готов»]. И снова одаряет меня своей мягкой улыбкой.

Хомячок, оказывается, впал в зимнюю спячку. Нашлась книга из зоомагазина, и там всё подробно описывалось.

«Ты лучше его не трогай, – внушает Де Гоойер, – от этого они умирают». Он сам сегодня утром стал причиной смерти, но там всё обстояло совсем иначе.

Его вызвали к менееру Биккерсу. Он уже умирал, но сделался так беспокоен, что решили всё же позвать врача. У страдальца был переполнен мочевой пузырь, а помочиться он не мог и страшно мучился. Де Гоойер быстро ввел катетер, и как только мочевой пузырь опустел, Биккерс умер.

«Болевой раздражитель был последней нитью, которая связывала его с жизнью».

Яаарсма возмущается модой прописывать антидепрессанты, как если бы это были таблетки от горя. Представь себе драму: тебе 82 года, ты полон жизни, живешь один и пишешь вполне приличные акварели. Но если вдруг, очнувшись после инсульта, видишь, во что ты превратился и что всё утрачено: ты не можешь сам пользоваться уборной, не можешь говорить, стоять, ходить и, разумеется, писать акварели, – конечно, тебя охватывает отчаяние, ты испытываешь подавленность, из которой тебе уже, вероятно, не выйти.

Чтобы избавить себя от вида чужого горя, мы говорим: человек в депрессии. Это звучит совершенно иначе, чем: он впал в отчаяние. И вот он получает антидепрессанты, с помощью которых мы задергиваем штору перед его страданиями. Ибо это таблетки для нас, находящихся снаружи. А человек остается один на один со своим отчаянием.

Антидепрессанты – одно из тех слов-пинцетов, с помощью которых мы можем касаться таких вещей, до которых иначе не осмелились бы дотронуться. Гомофил тоже относится к словам такого рода. Если бы такую таблетку назвали антиотчаянитом , сразу было бы ясно, о чем идет речь и что ничего подобного просто не существует.

Ведь если бы эти таблетки помогали против бессмысленного отчаяния, в которое может обрушиться жизнь человека и против которого их так бодро прописывают, тогда в случае необходимости этим снадобьем не следовало бы массировать кору головного мозга, проделав отверстие в черепе, или, проникнув еще глубже, вливать его прямо в таламус, если бы это было единственным способом добраться до нужных клеток?

Симону Дофею 52 года и у него рак легких. Это одинокий брюзга. У него была небольшая автомастерская. Всегда жил ради себя, рассказывает его младший брат Рихард. «Вообще-то, Симону следовало бы жить в конце XIX века. Был бы кучером и каждый вечер спал бы себе в каморке над конюшней, а то и вовсе рядом с лошадью. Всё лучше, чем в дыре над мастерской, где он ночует. С людьми он не ладит, хотя наших детей прямо-таки обожает».

Единственная его страсть – собирать чаши для святой воды. Не те, большие, стоящие у стены с обеих сторон, как входишь в католическую церковь, но маленькие, которые раньше часто вешали в детских. В основном они из гипса или фарфоровые, и над чашей можно увидеть ангела, свечу, крест, голубя, Марию, коленопреклоненного Младенца, благочестивый стишок или еще что-нибудь в этом духе. Над своей кроватью он повесил одну такую, с Иисусом, который обеими руками обнажает грудь, чтобы показать свое позолоченное сердце, как будто оно прикреплено к его телу.