Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

После того как Дофей попал к нам два дня тому назад, он лежит всё время лицом к стене, в ярости из-за своей болезни, как мне кажется. В тот момент, когда мой взгляд переходит от чаши для святой воды вниз на его спину, он произносит: «Я хочу эвтаназии».

– Ну, – говорю я, – так просто это не делается. Это нужно обсудить с целым рядом людей.

– Так обсудите же.

Звонит ван Лоон из больницы Хет Феем. Они там с ним натерпелись. Дофей, добиваясь ясного ответа на вопрос, может он вернуться домой или нет, в конце концов решил, что его водят за нос. В пятницу вечером медсестра отказалась отпустить его на выходные, и он пригрозил, что подожжет шторы в комнате отдыха. Сестра подумала: «Будет он мне лапшу на уши вешать», – и продолжала развозить кофе. Не прошло и трех минут, как Дофей уже стоял в коридоре и кричал ей: «Гляди, горят!» И, чёрт возьми, они и вправду горели. После этого его отправили к психиатру.

В середине дня прохожу мимо, как раз когда он разговаривает с Рихардом и его женой Эмми. Еще издалека он кричит: «Доктор! Доктор! Когда же я дождусь эвтаназии?»

Взываю к нему: «Пожалуйста, не в такой форме. Подумай о других пациентах». Ведь все они здесь принадлежат к поколению, для которого понятие эвтаназия всё еще ассоциируется с умерщвлением [222] Понятие эвтаназия эвфемистически употреблялось в нацистской Германии при умерщвлении лиц, «неполноценных в расовом и биологическом отношении». В настоящее время употребления этого термина в Германии избегают, пользуясь выражением Sterbehilfe, помощь в смерти . .

Позже, у него в палате, я его спрашиваю: «Ты понимаешь, что нельзя так кричать об эвтаназии, словно тебе нужна таблетка аспирина?»

«Нет!» – сухо отвечает он. Ну как найти управу на такого строптивца?

– Неужели ты не видишь, что ставишь меня в неловкое положение, когда так грубо и так громко вопишь об этом?

– О!

– К тому же я вовсе не убежден, что тебе пора думать об эвтаназии, потому что ты еще в состоянии говорить, спать, есть, пить, читать и даже немного ходить. Тебе не кажется, что ты должен попытаться это как можно лучше использовать, так чтобы по крайней мере еще несколько…

– Хватит с меня твоих причитаний! Я хочу умереть. Я просто хочу умереть! Для меня это не жизнь.

Я привык к совершенно другому: «О, доктор, как трогательно с вашей стороны, что вы мне хотите помочь. Для вас это, конечно, тоже очень трудное дело», и так далее, и тому подобное, так что я уж и не знаю, что возразить. Но Дофею наплевать, каково это для врача. Его послание: «Руби давай и оставь свои сопли для крематория».

С души воротит, когда слышу эти настырные требования. Куда приятней деликатная просьба, да, сначала место ! и дай лапу ! а потом уже и печеньице.

Хомяк, золотистый хомячок в нашей книге, всё-таки умер. Ни днем, ни ночью, ни во сне, а в своей зимней спячке. Более мирной кончины и не придумаешь. Едва ли ему нужно было взять хоть какой-то барьер, перед тем как он воспарил над бездной. Более кроткой смерти, думаю, и быть не может.

В обед ненадолго иду на кладбище. Этой осенью я там еще не был. Гораздо холоднее, чем я думал. Термометр на домике могильщиков показывает ноль градусов. Слабый ветер, воздух сизый и влажный. Мне не везет: своими хрипло воющими машинками они как раз сдувают с могил палые листья. Это отравляет мою прогулку, ведь я пришел сюда именно ради листьев, и из-за тарахтящего визга не могу проникнуть в мир этого неизъяснимого сна под могильными плитами. К счастью, отыскиваю на кладбище место, где еще осталась часть нетронутой осени. Большинство могил анонимны – силуэты, под слоем напáдавших листьев.

На новой уродливой колонне красного мрамора читаю:

Смолк натужный гул листодуев. Перерыв на обед. Смотрю на несколько прекрасных деревьев у трогательного надгробия четы Радзивилл. Скульптор изобразил обоих такими, какими их можно было увидеть в тот вечер 1937 года в освещенной люстрой гостиной: ее, штопающую носки; его, с трубкой, читающего газету. И нигде никакой войны.

Сижу в палате у ван Рита, снаружи вдруг налетает настоящий шквал с градом. Два голубя жадно склевывают белые крупинки на подоконнике. «Манна небесная», – говорит он.

Ван Рит оставался на выходные в большой квартире своего друга, процветающего художника. И постоянно тихо жаловался на затруднения, из-за которых один жить не может.

Реакция его друга, с широким жестом в сторону своей мастерской: «Всё, что тебе нужно, мальчик мой, это Искусство!»

На взгляд ван Рита, пошлое замечание. Как если бы тонущему кричали с берега: «Всё, что тебе нужно, парень, это твердая почва под ногами!»

Он рассказывает, что раньше у них в доме была служанка, которая для него, мальчика, собиравшего сигарные банты, отправлялась в город искать их на ступенях Большого Клуба [223] De Groote Club, построенное в 1914 г. в центре Амстердама импозантное здание солидного клуба, существующего с конца XVIII в. – по ним входили и выходили знатные господа. И чаще всего возвращалась не с пустыми руками.

Он разглядывал то, что люди развешивали на стенах над своими кроватями: фотографии внуков, свадебные фотографии (соль на раны – в сравнении с тем, что на самих кроватях) или убийственное изречение, подходящее к нашим проблемам. Нередко такое изречение кем-то аккуратно вышито и помещено в рамку под стекло. Часто попадается на глаза: Никому не дают программку концерта жизни .

Ван Рит поясняет мне смысл этого изречения: «Обычно имеется в виду, что на земле, если мечтаешь о велосипеде, тебе неизменно суют в руку половник. Такая уж у нас планета».

Другой вариант: Сделай мир лучше, начни с себя . Что натолкнуло Мике на такие вариации в ее кабинете: Ублажай мир, начни с себя ; рядом Кто знает себя, не прощает никому и Жизнь может быть песней, maar het refrein is Hein [224] «…Но рефрен – Смерть»; Hein, папаша Хейн, братец Хейн – аллегорические наименования Смерти в германском фольклоре. Het refrein is Hein – нидерландское название настоящей книги. .

Над кроватями нередко встречаются сентенции и такого типа: Друг, входящий сюда, не торопится никогда, опаздывает – всегда. Ван Рит указывает мне еще на одно изречение, над кроватью мефроу Тен Кате, той, с которой пытались считать [225] Отсылка к главе «Инсульт» наст. изд. . Его выжгли на дереве: Alle Pilze kann man essen, aber manche nur einmal [ Все грибы можно есть, но некоторые только один раз ].

Над его кроватью висит удивительная по качеству старая фотография. На ней вид из детской в квартире, где он жил со своими родителями. В обрамлении небольшого окна мансарды видно залитое солнцем море верхушек деревьев. «Ребенком я фантазировал, что наш дом – это огромный ковчег, который буря гонит по водам, и это первое окно, которое Ной открыл через 150 ужасающих дней. Через окно влетел голубь с зеленой оливковой веткой в клюве – знак того, что вода отступила».