Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

– Даже не думай, что тебе это так сойдет, – говорит он. – Мы будем продолжать, пока ты не сделаешь упражнение правильно; это просто вопрос силы воли.

Мне ужасно стыдно. Ведь для этого не надо быть семи пядей во лбу. Может быть, что-то не так с моим мозгом, и отец пытается излечить его. Испытание вращением – одно из тех, которые огорчают меня сильнее всего. По вечерам в постели я представляю, как успешно преодолеваю его; я концентрируюсь, и мне удается идеально пройти по прямой. Но, как бы упорно я ни старалась в реальности, неудача следует за неудачей, и это вызывает у меня все большее и большее уныние.

В этом году отец вводит антипраздничный ритуал для моего девятого дня рождения. Утром он вызывает меня в самую большую комнату, настолько холодную в это время года, что мы редко заходим в нее. Он сажает меня перед оранжевым учебником математики, дает мне список задач для решения и оставляет одну. Встать нельзя, пока я не закончу. Уже просто от чтения условия первой задачи у меня начинается головокружение: «Между городом А и городом В расстояние составляет 20 км. В 10 утра мсье Х выезжает поездом из А в В . Поезд идет с постоянной скоростью 60 км/ч. В 10 часов 10 минут мсье Y выезжает на велосипеде из В в А и едет с постоянной скоростью 15 км/ч. В какое время мсье Х и мсье Y разминутся в пути?» Есть еще задача о велосипедисте, который меняет скорость на одном из отрезков пути, есть еще одна – о текущем кране и наполняющейся раковине…

Как я ни бьюсь, мне неясно даже, с чего начать решение. Мне не разрешается плакать, не разрешается выходить, не разрешается просить объяснений. Зато разрешается с каждой минутой чувствовать себя все большей дурой. Проходят часы; я пробую разные действия и записываю разные цифры. Перехожу к следующей задаче, думая, что вернусь к этой потом; но со второй мне ничуть не легче.

Меня мучит жажда, но я знаю, что мне не разрешат ни есть, ни пить до тех пор, пока я не закончу. Время трапез приходит и уходит. Близится поздний вечер. Уже десять часов. Я решаю отнести работу отцу. Он бросает на нее взгляд, потом переводит стальной взор на меня.

Мне не разрешается плакать, не разрешается выходить, не разрешается просить объяснений. Зато разрешается с каждой минутой чувствовать себя все большей дурой.

– Ты действительно думаешь, что это правильно? – спрашивает он. – Если думаешь, что правильно, оставь решение мне. Но если ты наделала ошибок, за каждую ошибку тебе придется решить еще три задачи. Выбор за тобой.

Я торопливо забираю листок и возвращаюсь к работе.

Около полуночи мать говорит:

– Иди в постель. Можешь закончить завтра утром. Отец позволит тебе позавтракать, но и только.

Ночью я мечусь в лихорадочных снах, преследуемая поездами и велосипедистами, катящими навстречу друг другу. На следующее утро я снова усаживаюсь за оранжевый учебник. Единственная дарованная мне передышка – это сорок минут, в течение которых я прислуживаю отцу. Я изо всех сил напрягаю мозги, роюсь в них, пришпориваю. Под конец дня, аккуратно переписав все задачи, мучаюсь, думая о том, как буду вручать их отцу. Я знаю, что он спросит: «Ты думаешь, это правильно?» А думаю ли я, что это правильно? Нет, не думаю…

Еще одна ночь мучений и ужасное пробуждение с мыслью, что предстоит снова сидеть перед оранжевым учебником в моем зомбиподобном состоянии. После какого-то времени, кажущегося мне бесконечным, отец, наконец, решает отсрочить это испытание. Он закрывает оранжевый учебник и говорит:

– Мы вернемся к этому на следующий год. Посмотрим, научишься ли ты за это время пользоваться мозгами.

Мнение моих родителей по поводу болезней можно выразить одной строкой: «Никаких болезней не существует. Все это только у тебя в голове. Вставай!» Кроме тех случаев, когда эта самая штука, которая существует только в умах слабаков, добирается до моего отца. Тогда всякая деятельность немедленно прекращается. Непрерывная беговая дорожка моего расписания стопорится наглухо.

Мы с матерью идем в комнату отца, закрываем дверь и задергиваем двойные шторы. И стоим там, неподвижные, безмолвные, в темноте, в спертом воздухе и непереносимом смраде, пока он не почувствует себя лучше. Поскольку мне выходить не позволяется, Линду не запирают с восьми утра до восьми вечера. Даже время трапез смещается. Мы должны ждать, пока отец не пожелает поесть.

Обычно он просит сварить очень сладкий рис. Мать идет и варит большую порцию на троих. Мы должны есть в точности ту же еду и пить те же напитки, что и он. Мы держим его тарелку, пока он ест. Он роняет крошки на простыни и одеяло, и мы отчищаем их, прежде чем сами сядем есть за письменный стол. Иногда ему хочется горячего тодди – напитка с коньяком, и мать приносит три стакана на подносе.

Я – ответственная за ночной горшок, поэтому не могу никуда уходить. Я также обязана следить за его дыханием, которое должно быть чистым и «регулярным». Я не слишком хорошо понимаю, что это значит. И не знаю, что мне делать в случае возникновения проблем. Как мне представляется, отец сам об этом скажет. Но время от времени он засыпает, и тогда его тяжелое дыхание пугает меня. Я подхожу и пристально всматриваюсь в него, испытывая легкое отвращение при виде седеющей щетины на его подбородке. Я ненавижу себя за эту реакцию; я плохая дочь.

По ночам одна из нас спит в кресле, другая – на стуле за столом, положив голову на сложенные руки. Иногда ночью мы меняемся местами. Самое трудное – улучить возможность сходить в туалет. Никто из нас не отваживается спросить на это разрешения. Мы обмениваемся уклончивыми взглядами в полумраке, пока он не выручает нас, потребовав принести горшок. Мать пользуется этой возможностью ускользнуть в туалет, а я, в свою очередь, делаю это, когда иду опорожнять горшок.

Наше дело – «смотреть за ним»; нет и речи о том, чтобы мы занимались чем-то еще: никакого чтения, письма, рисования, уборки, разговоров… Горячий тодди, который я пью, слегка ударяет в голову. А от неподвижности начинаются болезненные судороги. Кажется, что время тащится ужасно медленно. Под конец третьего дня одна из нас выходит проверить, все ли в порядке в доме и саду, и покормить животных.

Мнение моих родителей по поводу болезней можно выразить одной строкой: «Никаких болезней не существует. Все это только у тебя в голове. Вставай!»

Как-то раз мы оставались в таком затворничестве больше недели подряд. Помню странное ощущение, будто я сжимаюсь вовнутрь, будто меня наполняет апатия, которая будет длиться бесконечно долго.

Как только отцу становится лучше, он требует, чтобы мы «наверстали» все те часы, которые потеряли зря, «ничего не делая».