Георгий Санников - Без протокола: невыдуманные истории рассказывают дипломат Александр Богомолов и разведчик Георгий Санников

Мне было 10 лет, когда я впервые увидел живого немца и услышал чужую речь. Мы жили тогда под Ленинградом в Колпино. Здесь, еще до появления города-крепости на Неве, на базе маленькой пушечной мастерской, построенной по инициативе сподвижника царя Петра — Александра Меньшикова, выросла со временем громадина Ижорского завода, на котором работал мой отец. В огромном Питере было такое количество музеев и других исторических достопримечательностей, не говоря уже о Петергофе, Гатчине, Пушкине — Царском Селе и тому подобных местах, что за три года нашего пребывания в этом регионе мы так и не смогли всюду побывать. Однако все свободные выходные использовали для знакомства с Северной Пальмирой и рассыпанными вокруг сверкающим ожерельем дворцовыми сооружениями, парками, усадьбами. Я вспоминаю об этом потому-что наш Эрмитаж, Русский музей своей «начинкой» не только превосходит многие музеи других стран, но и может соперничать с такой мировой жемчужиной, как Лувр. Впрочем, это мое сугубо личное мнение и сравнение впечатлений от виденного мною. А побывал я в 12 странах Европы и Скандинавии и, будучи весьма любознательным и любопытным, не упускал случая хоть на часок от сэкономленного мною времени заглянуть в музеи и познакомиться с местными достопримечательностями. Ну не мог я пропустить в Копенгагене знаменитого датчанина Торвальдсена, как и головку египетской красавицы царицы Нефертити в Берлине, которой любовался не один раз. Или в Осло норвежского скульптора Вигеланда. Берлин, как и Питер, потрясает своими музеями и историей. Я полюбил этот город, его жителей — берлинцев, юмор которых, наверное, нельзя сравнить ни с одной землей Германии. У них и берлинский диалект какой-то особенный. Пожалуй, более понятный, чем другие многочисленные немецкие диалекты. Во всяком случае, во мне он всегда вызывал какую-то особую симпатию…

Итак, мой первый контакт с немцами. Это случилось в Исаакиевском соборе, в подвальной части которого размещались какие-то экспонаты, в том числе длинный и плоский деревянный ящик-стол на ножках. Под стеклом рассыпаны толстым слоем старинные монеты. В основном медные, но много и серебряных. Я с любопытством рассматривал эти «сокровища». Внезапно надо мной нависла незнакомая голова и вкрадчивый, странно звучавший голос произнес: «Малчык, т’еб’е нрав’ятся эт’и дэнги?»

Два красивых светло-серых костюма, два розовощеких холеных лица. Один почти лысый, пожилой, второй помоложе, светловолосый. Оба лучезарно улыбались. Я не успел ответить, как мама дернула меня за руку и отвела в сторону: «Не разговаривай с ними. Это иностранцы. Немцы…»

Потом была война… Она обрушилась на нашу семью в августе 1942 года. Мы жили в поселке Красноармейск, южной части Сталинграда, где отец работал на заводе № 264 «Судоверфь», производство которого было перепрофилировано на выпуск в основном танковой продукции. В конце лета 1941 года выселяли немцев Поволжья. В Сарепте, рядом с поселком Красноармейск, была большая немецкая колония, появившаяся на этих землях в XVIII веке. Именно здесь, впервые, немецкие колонисты начали производить знаменитую русскую горчицу, завезя эту культуру из Германии. К нам в дом приходила пожилая немка-молочница, снабжавшая нас великолепными молочными продуктами. Мама рассказывала, как эта немка незадолго до своего исчезновения уговаривала ее никуда из Сталинграда не уезжать, так как скоро сюда придут немецкие войска и всем будет хорошо жить вместе с культурной немецкой нацией. Она показывала маме фотографию племянника в форме офицера вермахта. В это время уже шли бои в глубине России, немцы рвались к Москве, подошли к Ленинграду, началось сражение за Киев. Мама выставила немку и просила больше к нам в дом не приходить. Тогда же мы с мальчишками нашли на чердаке исправную немецкую рацию, ракетницу с запасом ракет и несколько немецких, явно сигнальных, карманных фонарей. Все это было тщательно замаскировано в одном из чердачных углов. Находку сдали в милицию. Очень гордились. 8 августа 1942 года был первый воздушный налет на наш район. Воскресный базарный день. Полный рынок народа. Много убитых. Отец пришел весь залитый кровью. Чужой. Он был в толпе, когда стали рваться первые бомбы. Осколочные. Упавшие на него люди были убиты… Четко запомнил в тот же день летевшие вдоль завода над волжским затоном совсем низко немецкие самолеты и бешеную стрельбу по ним девушек-зенитчиц из 37 мм зенитных автоматов, установленных на крышах заводских цехов. Первые воздушные бои над нами. Наш завод немцы бомбили, но как-то мало попадали. Когда в конце августа 1942 года огромная волна немецких самолетов накрыла город, наш завод почти не подвергся бомбежке. Позже говорили, что немцы якобы планировали использовать его в будущем в качестве ремонтной базы. В своей победе они не сомневались…

Нам удалось вовремя перебраться за Волгу… Разрушаемый беспрерывными бомбовыми ударами с воздуха, горящий Сталинград яростно защищался. Закрывающее солнце черное облако горящей нефтебазы. Беспрерывная круговерть воздушных боев наших истребителей с немецкими самолетами, пытавшимися уничтожить переправу. Иногда им это удавалось, но ее тут же восстанавливали. Моста через Волгу в районе города не было.

Самое страшное ожидало нас впереди в 80 километрах от Сталинграда на железнодорожной станции Джаныбек, что на границе с Казахстаном. Голая степь, беспрерывно контролируемая немецкой авиацией. Через несколько дней нашего пребывания там немцы полностью уничтожили саму станцию, почти весь поселок, сожгли элеватор и несколько стоявших на железнодорожных путях военных эшелонов с людьми и техникой, в том числе с эвакуированными из Сталинграда детьми, эшелон с которыми стоял рядом с цистернами с горючим. Огромные огненные шары от взрывов цистерн вначале взмывали вверх, а затем пламя накрывало землю…

Потом огромными арбами, предназначенными для перевозки сена и запряженными верблюдами, вывозили для безымянного погребения обугленные детские трупики с торчащими в разные стороны ручками-ножками… Живых там никого не осталось. Часть военных успела отбежать в степь. Бомбардировщики сделали несколько заходов. Рев моторов и трескотня пулеметов рвали барабанные перепонки. Самолеты делали развороты как раз над нами…

Мы ночевали в большом деревянном брошенном хозяевами доме, который стоял на отшибе в двух километрах от станции. Были в доме, когда начался массированный налет. Возле дома, когда кончился этот ад и стало тихо, насчитали совсем рядом семь бомбовых воронок. Стоявшие у дома лошадь, корова и наша «живая» игрушка — маленький щенок — были убиты. Дом был изрешечен осколками и полуразрушен. В ту ночь мы, четверо подростков и наши матери, выкопали недалеко от дома, где был колодец, траншею и укрылись в ней, замаскировав себя сверху самодельной веревочной сеткой с ввязанными в нее пучками полыни. В оставшихся вокруг станции нескольких саманных [6] Саманом назывался строительный материал из глины, перемешанной с навозом и соломой. домиках продолжали жить люди. Там у кого-то была русская печь, где мама пыталась выпечь хлеб. Очередной налет выгнал нас на улицу. Мы упали рядышком под таким же саманным забором. Поднятая взрывами бомб пыль превратила яркий солнечный день в ночь. Осколок разорвавшейся недалеко бомбы пробил маме икру. Лечилась с помощью выпрошенной у военного фельдшера, делавшего ей перевязку, какой-то черного цвета и со жгуче-дегтярным запахом мази. Если в Сталинграде нас защищали военные, даже одно их присутствие вносило спокойствие, стреляли зенитки, сражались наши самолеты, то здесь, в глухой степи, в небе безраздельно господствовали немцы, атакуя любое появление жизни на земле. Даже скотину в степи убивали.