Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 2

И все же я была бы бесконечно рада, если бы он как-то побеспокоился обо мне, рада общению с ним, рада была, если бы он когда-то пригласил меня для беседы, справился о моих успехах, о моём здоровье. Рада, потому что не могу с полным доверием относиться к остальным людям, кроме него.

Рада, потому что кроме него после смерти Авы у меня никого не осталось близкого душе. Пусть это звучит, может и нескромно, но я с гордостью могу сказать, что я богаче его душой.

Отныне я тебе только, мой дневник, буду поверять мои думы, с тобой делиться своими сомнениями. Правда, ты не возразишь мне, не скажешь в ответ, терпеливо выслушаешь меня, а мне бы большего хотелось, но что поделаешь?

Я очень долго искала друзей, очень берегла их в своей душе, когда нашла, и не по моей вине они оба ушли от меня.

Едва ли я уже найду других. Тамара Андр. могла бы быть хорошим другом, но её: «Что-то вы уж очень долго переживаете…» из-за награды, хотелось ей сказать, я это чувствовала, оттолкнуло её от меня.

Не поняла, значит, и не будет понимать меня.

И ещё раз хочется сказать ему: «Большое спасибо за последнюю беседу». Уверена, что она была последней. Во всяком случае, последней по моей просьбе.

Он хороший руководитель, но не руководитель Ленинского типа. У него нет живого, активного отношения к жизни, не появляется ненависть к плохому и любовь и уважение к хорошему.

Сегодня будет, кажется, решающий день. Попросила Там. М. сходить к нему со статьей написанной мной в «Победу» и сказать, чтобы он позвонил мне и дал отзыв о статье. Если позвонит, значит, я немного ошиблась, если не позвонит, значит, права. Буду ждать до 8 часов вечера.

Статью, нашли правильной, не требующей особого мнения. Так что ждать мне звонка нечего. Больше я его не потревожу. Ему совершенно безразлично, буду я писать или нет. Буду я активна или нет, буду я живой или нет, так же, как безразличен любой человек, который не касается его непосредственно. Слишком он барин, чтобы жить жизнью простых людей, чтобы его могла беспокоить и моя жизнь. Больше иллюзий в том, что я найду в нём помощь и поддержку в моей общественной деятельности, у меня нет.

Буду жить, рассчитывая только на свои силы.

И всё-таки я довольна, что могла снять его с высокого руководящего поста и сделать простым человеком, пусть даже на короткое время. И знаю ещё, что он нигде не злоупотребит моим доверием к нему так же, как и я нигде даже намёка не сделаю на то, что он был откровенен со мной. Бог с ним, живи на здоровье, твори свои руководящие дела, живи в полном комфорте и благополучии. Ты не хочешь стать мне поддержкой и другом, ты просто не сможешь быть ни тем, ни другим. Ты чувствуешь это, потому и избегаешь общения со мной.

И глупо ждать от человека то, чего он не может дать.

Спасибо уже за то, что смог своим доверием вывести из застоя душу.

Я очень хотела удержать его в душе, но третий случай смог оторвать его. Насовсем ли, пока не знаю.

Любой силы огонь можно потушить, если на него постоянно лить ледяную воду.

Только бы болезнь не сломила мои силы. Буду жить одной убеждённостью да уважением людей. Я ещё могу быть полезна людям и буду, делать всё, чтобы быть полезной им.

С великим нетерпением жду выхода на пенсию. Я тогда смогу заняться тем, что захочу. Прежде всего, буду ездить. Навещу всех своих друзей, встречусь с юностью своей и от нее начну новую жизнь. Наверное, всё-таки я буду, прежде всего, писать. Помню, как собирались вместе с ним написать книгу, только название не придумала. Встречу ли я человека, способного тоньше чувствовать, чем он? Жить хочу, хочу жить и быть здоровой, жить живой жизнью.

Дети подрастут, научатся сами для себя всё делать, и я буду свободна, как птица. Куда хочу, туда лечу, что хочу, то и делаю. Вот и появилась первая цель — стать свободной, делать работу по душе.

Какое это счастье, когда к человеку приходит вдохновение — высший подъём его духа, когда хочется обязательно сказать что-то людям, безразлично как, или словом, или краской или музыкой.

В такие минуты человек творит, создаёт то, что останется от него людям, и чем сильнее дарование, человека, тем на больший срок останется людям созданное им в период вдохновения.

Интересно, вспомнит ли он когда-нибудь ту, что бережет его в своей душе столько лет, для которой он был и останется единственным.

Вчера приходили ко мне мои ученики, дружно, всем классом. Я, конечно, была очень рада. Дорогие мои друзья, для вас я приложу свои все силы, чтобы стать снова здоровой. Вы — моя самая большая поддержка в горе.

Приходил муж. Расстроенный. «Всё, — говорит, — тебя дома нет. То в отъезде, то в больнице. Давай выходи скорее на пенсию, хоть дома будешь».

Я уж молчу, что жду, не дождусь конца школьной работы не для того, чтобы сидеть дома, а чтобы как можно меньше быть дома. Ну ничего, дети уже подрастут, будут делать всё сами. Я знаю, что ему я нужна. Он по-своему любит меня, как любил бы любую другую женщину, с которой спит. И не понимает он, что мне тяжело, а порой невыносима такая животная любовь.

Петра может заменить любой другой мужчина, того — никто. Он навсегда останется чистым, светлым, теплым, хоть и причинил столько горя своим равнодушием.

Сегодня уже мне лучше. Кончается 7-ой день пребывания в больнице. Все эти дни тщетно ждала, что вот он позвонит, справится о здоровье, я услышу снова его приветливый голос. Кажется, он лучше всяких бы таблеток подействовал на меня, но нет, не позвонит, не справится, хотя и знает, как мне дорого его участие, не позвонит, потому, что ему слишком равнодушна не только я, а вообще любой посторонний человек.

Есть люди слишком высокой чувствительности, такие, какими были, например, Ленин, Гаршин, Есенин, разные по уму, по характеру, по наклонностям, но их объединяло одно: малейшее раздражение вызывало в их душе реакцию. Это живые люди.

Слишком живо реагировали они и на любые проявления души человеческой. И есть другие люди, для которых нужно много раздражений или одно больше, чтобы в их душе зазвучала какая-то струна. К таким людям относятся большинство людей, в том числе и он. Моя ошибка в том, что я вообразила себе, что он относится к людям Ленинского типа, способного как-то звучать на дрожание другой души. Нет, не одна, верно, струнка не дрогнула в его душе, когда он читал то письмо, написанное кровью, как у Евг. Онегина, читавшего письмо Татьяны. Одно холодное удовольствие и ни капли желания помочь, облегчить состояние души.

Он и в работу не вкладывает души, «привык», как он говорит, к ней потому, что она дает жизненные удобства и соответствующее положение в обществе. Не давай она бы этого, он и не привык бы к ней.