Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

«Я подошел к нашим сестрам: Тане и Варе. Они стоят печальные, задумчивые. „Вот, посоветуйте, Рома, идти нам с вами или оставаться, — говорит Варя, — мама умоляет не идти, а я не могу, и Таня тоже“. — „Советую вам остаться: ну куда мы идем? — неизвестно. Может быть, нас на первом переулке пулеметом встретят? За что вы погибнете? За что принесете такую боль маме?“ — „А вы?“ — „Ну, что же мы? Мы пошли на это“. Варя и Таня задумались.

Совсем стемнело. Утихла стрельба. Мы строимся. Все тревожно молчат. На левом фланге второй роты в солдатских шинелях, папахах, с медицинскими сумками за плечами Таня и Варя.

„Сестры, а вы куда?“, — подходит к ним полковник Симановский. — „Мы с вами“. — „А взвесили ли вы все? Знаете ли, что нас ждет? Не раскаетесь?“ — „Нет, нет, мы все обдумали и решили. Я уже послала письмо маме“, — взволнованно-тихо отвечает Варя.

Толпимся, выходим во двор. В дверях прислуживавшие на кухне женщины плачут в голос: „Миленькие, да куда ж вы идете, побьют вас всех! Господи!“».

В Париже в один мой приход к Варе произошло нечто незабываемое. Пришел часа в четыре. Варя: «Рома, вы обедали?» — «Конечно». Сели чай пить, разговоры о прошлом, о «ледяном походе», — «бойцы вспоминают минувшие дни», — об убитых близких друзьях (Свиридов, Ващенко, князь Чичуа, многие другие). Но удивляюсь, Варя смотрит на меня как-то странно: упорно-пытливо. И вдруг — категорически: «Рома, вы голодный!» — «Да что вы, Варя!» — «Да не притворяйтесь, я вижу! И сейчас сделаю вам котлеты!» Скоро котлеты действительно появились передо мной. Но что это были за котлеты! Самые вкусные в мире! Прошло полвека, а их вкус я все помню. Даже недавно в письме к Варе из Нью-Йорка в Париж о них вспоминал.

Нашел я свою двоюродную сестру Лялю Гуль (дочь дяди Анатолия). Все это были в том или ином виде «слагаемые». Но кто оказался очень существенным «слагаемым», так это берлинский друг, художник Лазарь Меерсон, превратившийся в Париже в фильмовую известность.

В Берлине Меерсон особенно дружил с Юрием Офросимовым, с которым одно время они вместе снимали комнату, превращая ее в какой-то «вертеп Венеры погребальной», ибо оба были неряхи-богемьены. В Париж Меерсон приехал года за четыре до меня. И попал не в «Золотую лилию», а под мост Александра III — ночной приют парижских «клошаров». Ночевал и на скамейках Булонского леса, пока по счастливой случайности не встретил актера Каминку и тот его устроил писать декорации в киностудии своего дяди (кажется) Александра Каминка. Тут, уж не знаю как, Лазарь познакомился с тогда только что начинавшим кинорежиссером Рене Клером (позднее — «бессмертным», академиком). Клеру понравились декорации Меерсона, и он предложил ему работать в его фильме, который он как раз ставил — «Под крышами Парижа». Лазарь сделал декорации. Фильм прогремел на всю Францию, даже, пожалуй, на весь мир. Рене Клер — тоже. И Лазарь Меерсон стал известным кинодекоратором, продолжая работать с Рене Клером. Спанье под мостом Александра III, скамейки Булонского леса, все отошло в биографию. А в жизни появилась превосходная белая студия с громадным (во всю стену) окном на парк Монсури.

Когда я позвонил Меерсону (мы уже жили на рю Олье), Лазарь пришел в восторг и тут же заявил мне, чтоб я ни о чем не беспокоился: на первое время он оплачивает и нашу квартиру и ежемесячно дает деньги на прожитие, пока я не встану на ноги. Это было великолепно! Но я-то знал, что Лазарь богемьен-невропат, что он сказал сегодня, может забыть завтра. И все-таки это было прекрасно!

Нашу встречу Лазарь назначил не где-нибудь на Монпарнасе за стаканом кофе, а в фешенебельном кафе «Рон пуан де Шан з'Элизе». Ну, хорошо. Я приехал в этот «Рон пуан». Меерсон — в прекрасном дорогом костюме с каким-то невыразимым галстуком (хорошего тона), вообще будто никакого голодранства, скамеек Булонского леса и моста Александра III не было и в помине. Расспрашивал о том о сем, о Юрии, о концлагере, пригласил нас с Олечкой к себе на обед. Он был женат на известной всему Монпарнасу, легендарной, эффектной Мэри, тоже русской эмигрантке. Рассказывали, что в кафе «Дом», где обычно сидела Мэри, к ее столику однажды подошел известный художник Оскар Кокошка, сказав: «Мне говорили, что у вас самое красивое попо на Монпарнасе, я хочу вас написать». Увы, сеанс не состоялся.

На обеде у Меерсонов в большой белой студии, застланной пушистым белым бобриком, все было «невыразимо изысканно». Стеклянный стол, стеклянная посуда, еда, вино, всяческие деликатесы, все — лучшее, все — дорогое. И все-таки самым сногсшибательным номером был лакей: калмык в черных брюках, белой куртке и белоснежных перчатках. «Лазарь, что это за аттракцион?», — спросил я. — «Не знаю, это Мэри выдумала, спроси ее». Мэри объяснила, что через русских знакомых нашла этого калмыка и теперь не нарадуется: он научился всяким штукам, чудесно работает, подает, убирает. Думаю, и калмык таким «поворотом» судьбы был доволен.

Насчет «невропатии» Лазаря я, конечно, был прав. Два месяца он давал мне деньги на оплату квартиры, а потом «забыл», а я, разумеется, не напоминал, ибо и это было дружеской помощью. За это время и я кое-что заработал, и Олечка нашла работу: брала вязанье у казачки Будариной — Олечка вязала ей шерстяные и шелковые дамские вещи для какого-то богатого французского «дома мод». Так мы и начали нашу свободную жизнь в Париже. Сделаю примечание: официально мы «права на работу во Франции» не имели. Визы были «без права работы», как у многих русских.

С рю Олье я позвонил Александру Ивановичу. Он назначил мне встречу. Жил он неподалеку. Квартира в три комнаты, скромная, эмигрантская. В России А. И. знавал настоящее «хлопчатобумажное» богатство, но этим не интересовался, занят был: сначала войнами — в Южной Африке (с бурами) против англичан, на Балканах с македонцами против турок, в Маньчжурии против японцев, потом — в войну 1914–17 гг. — председатель Центрального военно-промышленного комитета. Параллельно — большая политика: председатель «Союза 17-го октября», председатель Третьей Государственной Думы. Вперемежку — несколько дуэлей, а под конец войны — заговоры: попытки дворцового переворота.

Принял меня А.И. радушно. Принес из кухни два стакана чая и какое-то печенье. В разговоре спросил, что я пишу. Я сказал, что закончил книгу о терроре — «Дзержинский» — и хочу ее здесь издать. А.И. одобрил, заинтересовался, спросил, не могу ли я дать прочесть рукопись, я сказал — с удовольствием принесу {22} 22 Когда я рассказал Борису Ивановичу, что Гучков попросил рукопись «Дзержинского», великий следопыт Николаевский сказал: «Это он для Лиги Обера». Для Николаевского Лига Обера была немного «контрой». Для меня нет. Я дал Гучкову рукопись «Дзержинского». .