Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Я был благодарен Жоржу Леонтьеву не только «за приют», но и за то, что он открыл мне мир русского шоферского Парижа. Когда поздно вечером мы шли обедать, моим Виргилием был Жорж. Вокруг Ля Мотт-Пике в дешевых русских ресторанах и в грязноватых «бистро» сходилась русско-шоферская братия. Тут больше пили, чем ели. Пили много потому, что «замело тебя снегом, Россия…» И эту трагедию «заливали пинаром». Конечно, не все русские шоферы пили вмертвую. Многие жили семейной жизнью. Многие выбились из шоферства, войдя во французскую жизнь, многие скопили деньги, купили свои машины. Из шоферов, например, вышел талантливый писатель Георгий Газданов, автор «Вечера у Клэр», «Ночных дорог» и др. Многие как следует встали на ноги. Но Жорж-то показал мне тот русско-шоферский мир, который, пия, шел ко дну, не хотя никуда «выбиваться». «Хорошо, что никого,/ Хорошо, что ничего,/ Так черно и так мертво,/ Что мертвее быть не может/ И чернее не бывать,/ Что никто нам не поможет/ И не надо помогать». Эти строки Георгия Иванова как списаны с Жоржа и его собутыльников.

Жорж был из хорошей, военной семьи. Отец — кадровый офицер, близкий родственник генерала Ставки Ю. Данилова. По молодости лет в гражданскую войну Жорж попал с гимназической скамьи — вольнопером. А в Париже перед собой ничего кроме шоферства не видел. Собутыльниками Жоржа были и кадровые офицеры, и военного времени, все, кто, потеряв родную почву, не могли и не хотели «в этой растреклятой Франции» куда-то «выбиваться». Вот и «пили». Колоритной фигурой в этом мире пьяного паденья был ротмистр Бухарин. Жорж мне его показал. Ротмистр Бухарин — кадровый офицер из очень хорошей семьи, заслуженный боевой кавалерист, как говорили — незаменимый товарищ и безупречный джентльмен. Но, как парижский шофер, он пил и пил («И никто нам не поможет, и не надо помогать!»). Жорж говорил, что Бухарин дошел уже до невменяемого состояния. В этих ресторанчиках он мог сказать только одну фразу и неизменно ее произносил: «Господину офицеру стакан красного вина!» Этот стакан ему подавали. И больше ротмистру Бухарину — не требовалось. Он был в таком градусе алкоголизма, что от одного стакана, поданного «господину офицеру», пьянел. И кто-нибудь из друзей помогал ротмистру выйти на ночную парижскую улицу, чтоб добраться домой. Говорили, что умер ротмистр Бухарин страшно.

Не без труда, но из «Золотой лилии» я вырвался. И вскоре Олечка на драндулете (грузовичок времен царя Гороха) приехала из Ниццы. Мы вселились в пустовавшую меблированную квартиру (в одну комнату) ее подруги еще по России К. В. Леонтьевой (двоюродной сестры Жоржа) на рю Олье в 15-м арондисмане, оккупированном русскими эмигрантами. Переход из берлоги к нормальной (хотя бы по виду) жизни построился из многих слагаемых.

Б. И. Николаевский поправился. Мы встречались. Он меня слегка поддержал. Из «Союза русских писателей и журналистов» я получил некую допомогу. Вместе с Б.И. бывали у Алексея Грановского в роскошной квартире на авеню Анри Мартен. В сущности, у Грановского было две роскошных, ибо из своей роскошной он приказал пробить стену в соседнюю роскошную квартиру очень богатой женщины, г-жи Гудман, ставшей его женой.

Алексей Михайлович Грановский, бывший режиссер советского Государственного еврейского театра (ГОСЕТ), где он с успехом ставил «Три еврейских изюминки», «Вечер Шолом Алейхема», «200 тысяч» (и многое другое), в 1928 году, во время зарубежной гастрольной поездки — остался на Западе («выбрал свободу»). Я встречался с ним еще в Берлине. Прочтя моего «Азефа», Грановский попросил Б. И. Николаевского как-нибудь привести меня. И мы с Б.И. не раз у него бывали, причем в первый приход Грановский уверял, что я «вылитый Савинков». Думаю, это было так, «от нечего говорить», а может быть — «режиссерское вдохновение». Грановский был приятный, барственный человек. Но в Берлине его театральные замыслы не удавались, и в «некой тоске» он все говорил: «Мне нужны миллионы! Миллионы! Вот тогда бы я показал…» И миллионы не замедлили прийти в виде госпожи Гудман, красивой миллионерши.

В первую же парижскую встречу Грановский заказал мне «синопсис» для фильма «Тарас Бульба», который он готовил. И я тут же получил хороший аванс. Грановский был широк, а теперь в особенности. Такие «синопсисы» он заказал нескольким писателям — М. Алданову, М. Осоргину, кому-то еще. И когда получил все, говорил: «Удивительное дело, писатели совершенно не чувствуют кино, вот у меня шесть „синопсисов“, и ни в одном ни одной фразы, которую можно было бы использовать для фильма». По-моему, имея миллионы Гудман, Грановский просто хотел дать подработать писателям. Это было в его духе.

Широту и барственность (пренебрежение к расходам) Грановский проявлял и при съемках фильма. На роль Тараса Бульбы пригласил за какой-то несметный гонорар знаменитого французского актера Гари Бора, статистами казаками взял русских эмигрантов казаков-джигитов. Вообще, русские эмигранты у него на «Тарасе Бульбе» подработали. Все ставилось на широкую ногу, чтоб «поразить мир злодейством». Но говорили, что бывало и так: когда все уже было готово к началу съемок, и актеры, и статисты, и джигиты, и фотографы, и камермены, ждали только режиссера Грановского, он приезжал и говорил своему помощнику: «Распустите всех, я сегодня не в настроении…» И платили, и распускали.

Фильм «Тарас Бульба» был художественным и финансовым провалом. За ним — провалом был и второй «грандиозный» фильм «Король Позоль». Почему? По-моему, потому, что Грановский был уже болен. Он мне часто казался чрезмерно усталым, больным человеком. После своих двух фильмов он прожил недолго и умер от рака крови. А потерявшая на его фильмах свои миллионы госпожа Гудман покончила жизнь самоубийством. Я вспоминаю Алексея Грановского с самым добрым чувством. Он был одним из солидных «слагаемых» моего становления на ноги в Париже.

Поместил я в Париже кой-какие статьи в «Иллюстрированной жизни», вскоре закрывшейся, в «Иллюстрированной России». Из «Золотой лилии» я разыскивал друзей и знакомых-парижан. Нашел Веру Левитову, сестру милосердия нашей 2-й роты Корниловского полка, с которой дружили еще по «ледяному походу». Варя (Васильева) и Таня (Кунделекова, убита под Орлом), молодые девушки, курсистки, в 1917 году пошли сестрами милосердия в Добровольческую армию. Обе были с нами в боях на Таганрогском фронте (под Чалтырем, под Хопрами). И обе ушли с нами в степи, в «ледяной поход», когда туча Красной армии плотным кольцом окружила Ростов и у нас остался единственный узкий выход отступления из Ростова — в неизвестность, в степи. Возьму цитату из «Ледяного похода», написанного мной 64 года тому назад.