Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Граждански верно писала Зинаида Николаевна Гиппиус.

С воспоминаниями об А. Ф. Керенском у меня невольно сплетается И. Г. Церетели. Потому ли, что оба были главными «действующими лицами» трагедии «Февраль — Октябрь 1917 года»? Потому ли, что И.Г. часто говорил о Керенском (всегда резко отрицательно)? Не знаю. Но я чувствую (писательски), что должен сейчас дать очерк об Ираклии Георгиевиче (после Керенского). И нарушая вновь хронологию «России во Франции», дам, что помню о Церетели (и во Франции, и в Америке) {23} 23 Но сейчас дам только те разговоры, которые так или иначе были «политическими», а все «человеческое» об И. Г. Церетели пойдет в третьей части трилогии (в «России в Америке»). .

В «России в Германии» я писал о встрече с И. Г. Церетели в Берлине у Станкевичей в 1920-х годах. Дал некий набросок его внешности и производимого им впечатления. Высокий, скромно, всегда аккуратно одетый (темно-синий костюм, темно-красный галстук), красивый, с правильно-грузинскими чертами лица, говор с легким (приятным) кавказским акцентом, Ираклий Георгиевич был немного из тех, о ком Верховенский говорил Ставрогину: «Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен». В Церетели обаяние было, хоть он и не был большим аристократом. И.Г. происходил из небогатого старинного грузинского дворянского рода. Но «хорошее рождение» и хорошее воспитание в нем чувствовались сразу. В противоположность «бесу» Ставрогину, «к добру и злу постыдно равнодушному», И.Г. добро от зла отличал и этически, и эстетически, он был каким-то «цельным», не приемлющим никаких компромиссов. В этом смысле, по-моему, И.Г. был даже как-то труден, чрезмерно ригористичен, что политикам обычно не свойственно.

Может быть, именно поэтому в своей зарубежной жизни (около 30 лет) эмигрантской политикой, ни русской, ни грузинской, И.Г. не занимался. В самом начале еще выступал как представитель независимой Грузии, но скоро оборвалось. Уже этой политической «отстраненностью» Церетели был своеобразен. В конце 20-х годов он поступил студентом на юридический факультет Парижского университета и в 1932 году его окончил. Ему было тогда 50 лет.

В Париже с И.Г. я встречался в 1946–48 году. Первый раз он пришел к нам в квартиру (из одной комнаты) на 253, рю Лекурб, на 5-м этаже, без лифта. Пришел по какой-то просьбе Б. И. Николаевского из Америки. С Николаевским я был в постоянной переписке. А Церетели и Николаевский были давние друзья. Но их дружба, по-моему, была неравная. Церетели хорошо, дружески относился к Б.И., как к верному другу. Николаевский же необычайно заботливо и трогательно любил «Ираклия» (как его всегда называл). Это была высокая дружба. Как рыдал Б.И., когда в Нью-Йорке Ираклий Георгиевич умер!

На рю Лекурб Церетели заходил к нам довольно часто. Мы сошлись. Ираклий Георгиевич особенно хорошо относился к Олечке, вероятно чувствуя схожую с ним прямолинейность характера («в одну краску»). В те годы я и Олечка как могли помогали советским послевоенным эмигрантам: и материально, и морально, кой-кому даже помогли бежать из Европы. Помощь шла из Америки через Николаевского и Зензинова: одежда, кое-какие деньги. И часто наша однокомнатная квартира (и крохотная кухня) были полны этими новыми людьми. И.Г. знал это, но никак этому не сочувствовал. «Ну, что вы, Р.Б., с этими новыми возитесь? Я уверен, что из них половина провокаторов, я и Б.И. об этом писал», — не то серьезно, не то в полушутку говорил И. Г. Но ни я, ни Б.И. с ним согласны тут не были.

В эти приходы к нам — за чаем — И.Г. рассказывал иногда очень интересно. Как-то он рассказал, как его всячески обхаживали, чтоб он вместе с Маклаковым пошел на прием («на поклон») к советскому послу Богомолову. Известно, что тогда — после победы — русскую парижскую эмиграцию охватил восторг патриотизма. И, естественно, советское посольство бесовски эти русские чувства пыталось использовать (я думаю, по линии КГБ главным образом). На Ираклия Георгиевича шла особая атака всяких советских патриотов. Это было и понятно. Уговорить пойти на прием к советскому послу И.Г., известного лидера русских и грузинских социалистов, члена II Интернационала, друга Каутского, Реноделя, Рамадье, Блюма, было куда заманчивей, чем приход правого кадета Маклакова или главы РОВСа, монархиста адмирала Кедрова, которые эту «Каноссу» проделали в феврале 1945 года.

Лобовую атаку на И. Г. Церетели, атаку уговоров, так сказать, сдать свою прямолинейную, ригористическую анти-большевицкую позицию и переступить порог советского посольства Николаевский в письме ко мне считал проводимой «по личному указанию товарища Сталина». Предположение вполне допустимое. Но Церетели был тверд как камень. Как-то я спросил его:

— Ираклий Георгиевич, это правда, что пойти на прием к Богомолову вас уговаривал сам Маклаков?

— Правда, — чуть улыбаясь, сказал И.Г. — Но так как я никуда ехать на разговоры не хотел, Маклаков приехал ко мне. И развернул все свои красноречивые доводы, чтобы я вместе с ним отправился на рю де Гренель. Но успеха он, к сожалению, у меня не имел, — улыбался И.Г.

Я спросил его:

— Кого же вы будете представлять?

Маклаков ответил:

— Самого себя.

На это я сказал, что представлять Богомолову «самого себя» я не собираюсь…

И все-таки на вас и после страшно наседали. Мне говорили, будто из СССР приезжал даже какой-то грузин, ваш бывший знакомый?

— Верно. Приезжал. Но успеха тоже не имел…

Тут я заметил, что о визите этого грузина И.Г. не хочет рассказывать. Но именно этот «грузинский визит» и дал Николаевскому повод предположить, что в дело вмешался «лично товарищ Сталин».

— А вы знаете, кто ко мне еще приезжал по этому делу? — с какой-то улыбкой и смеха и полупрезренья сказал И.Г. — Георгий Адамович…

Я обмер:

— Георгий Адамович?

— Да, да, вот этот самый литературный критик…

Обмер я потому, что такой «глупости» никак не ожидал ни от Адамовича (человека весьма неглупого), ни от тех, кто его подталкивал ехать к совершенно незнакомому И. Г. Церетели с какими-то доводами о «примирении с Россией». Известно, именно в те годы Адамович был советским патриотом, сотрудничал в просоветских парижских газетах, издал весьма просоветскую книгу по-французски «Д'отр патри». Все это так. Но чтобы Адамович, по самой природе своей человек совершенно не политический, решился на роль давателя политических советов — кому? — И. Г. Церетели, известному, опытному политическому деятелю, это могло восприниматься только как комизм. Так это и было воспринято И. Г. На мое крайнее удивление И.Г. продолжал полуиронически, полупрезрительно: «Да, да, литературный критик Адамович, которого я никогда в жизни не видал, приехал — представьте себе — ко мне с теми же доводами о необходимости „примирения с Россией“»…