Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

— Не убедил? — спросил я, смеясь.

— Увы, нет, — засмеялся и И.Г.

И.Г. любил остроумие. И сам был остроумен. Верхи французской социалистической партии его хорошо знали, и как лидера русских социал-демократов в 1917 году, и как кратковременного представителя независимой Грузии. И вот как-то на съезд французской социалистической партии И.Г. пригласили как гостя. Считая его, вероятно, гостем почетным, председатель объявил, что среди нас присутствует «наш друг, известный русский и грузинский социалист Ираклий Церетели», и предложил И.Г. выступить с приветствием съезду. Раздались аплодисменты. Для И. Г. предложение было неожиданно. Но председатель жестом предлагает ему выйти на трибуну. Делать нечего. И.Г. поднялся на трибуну. Аплодисменты сильнее. А когда наконец стихли, И.Г. сказал (он хорошо говорил по-французски):

— Дорогие товарищи, я очень польщен (и т. д.)… Но я уже погубил две страны — Россию и Грузию, неужели вы хотите, чтоб я погубил еще третью — Францию…

Говорят, зал буквально взорвался от бури хохота и аплодисментов (французы любят остроумие и умеют его ценить). Под шум всеобщего «восторга», смешанного из смеха и аплодисментов, Ираклий Георгиевич и сошел с трибуны. (Сейчас «шутку» Церетели взялся выполнять президент-социалист Миттеран. И, как Бог свят, выполнит.)

Конечно, И.Г. был и оставался социалистом («безработным»). Этого мундира не снимал, сам от себя не отрекался, но в выступлении на съезде было, по-моему, не только «остроумие». Как мне кажется, под остроумием лежало глубокое разочарование и в революции и в революционерах. Помню, как при Николаевском И. Г. как-то мне говорил: «Роман Борисович, да не слушайте, ради Бога, вы этих меньшевиков! Ведь всех меньшевиков нянька в детстве на голову уронила…»

И Николаевский, и я смеялись. Но и под этой шуткой я чувствовал нечто тоже не совсем шуточное. Недаром И. Г. не сотрудничал в меньшевицком «Социалистическом вестнике», а о некоторых меньшевиках, как, например, о Дане, отзывался весьма неодобрительно. С Даном у И.Г. дело дошло до разрыва отношений и опубликования открытого письма в «Воле России» (орган эсеров), ибо «Социалистический вестник» письмо Церетели отказывался напечатать.

Известно, что в июльские дни 1917 года резолюцию о возможности вооруженного подавления большевицкого выступления Совет рабочих депутатов принял под давлением главного из лидеров — И. Г. Церетели. Как-то мы говорили об этом. И.Г. рассказал, как психологически трудно было провести такую резолюцию.

«Ведь в Совете многие еще считали большевиков товарищами, пусть „заблуждающимися“, но товарищами. И вот когда мы (небольшое число членов Совета) убедили принять эту резолюцию, Либер тоже выступил за эту резолюцию, но после с ним произошла истерика, настоящий истерический припадок, он рыдал, как ребенок, говоря, что никогда не мог себе представить, чтоб ему, социалисту, пришлось вооруженной силой подавлять выступление своих же товарищей-социалистов и рабочих…» {24} 24 В своих «Воспоминаниях о февральской революции» (которые И.Г. так и не окончил) об истерике Либера И. Г., разумеется, не пишет. Но пишет, что во время речи Либера Ю. О. Мартов с места крикнул Либеру: «Версалец!» Это было 76 лет тому назад! И теперь такой выкрик (характерный в Совете 1917 г.) представляется совершенно юмористическим. Приклеить социалисту-бундовцу Либеру кличку «версальца» 1871 года, которые под командой генерала Гастона де Галифе подавили (слава Богу!) Парижскую Коммуну, было «немножко несоразмерно». Впрочем, когда несколько позже Ленин просто выбросил из Совета рабочих депутатов всех меньшевиков с Ю. О. Мартовым во главе, Мартов тоже кричал какие-то «исторические» слова, но они у большевиков истерики не вызвали.

Какова же судьба этого хрупкого (и честного) социалиста Либера при диктатуре его «все-таки товарищей»? Сначала Сталин сослал Либера в Сибирь, а потом — без всякой истерики! — расстрелял. Тем «социализм» Либера и кончился. Его судьба (и его истерика) характерны для многих русских и нерусских (иностранных) социалистов. Это их почти религиозная слепота. И их судьба быть расстрелянными «своими же товарищами».

В эти годы в Париже я дружил и с Николаем Владиславовичем Вольским (Валентиновым). Н.В. был очень интересным человеком и блестящим писателем. Его книги — «Встречи с Лениным», «Малознакомый Ленин» и другие. О нем я буду говорить особо. Но Вольский не любил Церетели, а И.Г. не любил Вольского, отзываясь о нем не иначе, как «человек с нечистой совестью». Почему? Не знаю. Говорят, когда-то, на собеседовании у Бунакова-Фондаминского, между ними произошла какая-то острая стычка. И вот однажды, когда я был у Вольских, он дал мне прочесть свою запись бесед с Плехановым в 1917 году в Москве, когда Плеханов приехал на Государственное совещание и жил у Вольских. В записи были резкие отзывы Плеханова о Церетели. Приведу их. Вольский писал: «Говоря о меньшевиках, Плеханов с особенной резкостью относился к Церетели. Он делал это с таким раздражением, что меня, хотя Церетели совсем не был моим героем, — просто коробило. У меня даже мысль промелькнула, уж не завидует ли Плеханов славе Церетели, в то время притягивавшего к себе внимание несомненно больше, чем Плеханов. После одной из резких фраз Плеханова по адресу Церетели я не выдержал и заметил:

— Георгий Валентинович, к Церетели вы очень несправедливы!

Это замечание прямо вздернуло Плеханова на дыбы.

— Обижать Церетели не входит в мои задачи. Его называют талантливым выразителем взглядов меньшевиков, и я, делая уступку общественному мнению, тоже называю его талантливым деятелем. Пусть будет так. Престиж Церетели, как видите, внешне поддерживаю. Это очень хорошо, когда нас, стариков, заменяют молодые товарищи. Но я все-таки не вижу, в чем талантливость Церетели? Достаточно ли он образован, чтобы в наше ответственное время играть роль, которую, видимо, он себе отводит. Я интересовался узнать, в чем и когда Церетели проявил свои теоретические познания, — никто не мог на это мне ничего указать. За всю жизнь он не написал, кажется, даже малюсенькой статьи. Никакой теоретической серьезной марксистской подготовки у него, по-видимому, нет. Можно ли теперь без теоретического компаса плавать на российском океане? А Церетели плавает, и паруса его корабля раздувают только циммервальд-кинтальский ветер и большие аплодисменты, которыми награждает его невзыскательная аудитория. На Государственном совещании мы видели эффектную сцену — выразитель торгово-промышленных кругов Бубликов, под гром аплодисментов, пожимал руку Церетели, выразителю взглядов меньшевиков. Я с Бубликовым после этого говорил, он ясно отдает себе отчет в смысле и значении этой политической сцены. Но понимал ли ее Церетели — в том имею все основания сомневаться. Продуманности у Церетели нет. Есть только кавказская декламация, а с ней одной нельзя понимать ход исторических событий и ими управлять. Если из молодых общественных деятелей, выдвинувшихся в последнее время, взять, например, Савинкова и Церетели, то скажу вам: за одного Савинкова, понимающего, что Россия гибнет и что нужно для ее спасения, — я десять Церетели отдам. Понимания того, что нужно делать, у него нет». (Весь абзац о Церетели отчеркнут Вольским и его рукой написано: «Самая точная передача!» — Р.Г.)