Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

И делегация и толпа поняли. И революционный прапорщик «отрапортовал» Церетели, что поезд с снарядами будет немедленно отправлен по назначению. {25} 25 Церетели говорил, что в первую встречу этим рассказом Керенский вызвал в нем чувство «презрения» (буквальные слова Церетели. — Р.Г.), ибо он увидел, что «у него все вертится вокруг него самого». «Ведь у него за душой ничего нет, гроша ломаного, — говорил Церетели. — Он — и ничего больше. Вот у Корнилова была идея, была Россия, за нее он и погиб. А у Керенского — ничего. Паяц».

— Вообще наше положение социалистов, членов Совета, психологически оказалось очень трудным, — говорил И.Г. — Ведь вся наша жизнь была борьбой с правительством, с существующим государственным строем, с государственной властью, и вдруг в один день революция поставила нас почти что на место правителей государства. Но правители государства обычно люди совершенно иной природы и иной психологии. В среде революционеров было всегда естественное отталкивание от «государства», от «власти». И среди нас не было людей с психологией «государственных деятелей». Этим и объясняется, что Керенский, изображавший из себя «государственника», плавал на поверхности, на этом и играл, не будучи вовсе годным для подлинно государственной работы. К тому же наше положение в Совете было психологически трудно и тем, что — помните, какая вырвалась тогда из народных глубин страшная стихия ненависти, мести, разрушения. Мы — большинство Совета — были, разумеется, против нее и пытались ввести ее в какие-то берега революционной законности и порядка. А вот Ленин, наоборот, всячески разнуздывал эту стихию, чтобы на ее волнах прийти к власти. Разумеется, его путь был не труден, но это был не наш путь.

И.Г. рассказывал, как, приехав из Сибири в Петроград, он вскоре был у Керенского: «В этом разговоре Керенский рассказал мне следующее. Знаете, говорил он, меня всегда губили друзья. Когда начались волнения в Петрограде, у меня была интуиция (И.Г. подчеркивает это слово, действительно характерное для Керенского, часто его употреблявшего. — Р. Г.), что петроградские волнения перейдут в революцию и солдаты обязательны придут к Государственной Думе. И я хотел пойти в казармы, чтоб самому вывести солдат на улицу и привести их к Думе. Но друзья (Керенский был близок тогда с Н. Н. Сухановым (Гиммером), с Н. Д. Соколовым. — Р.Г.) меня от этого отговорили, они не верили в революцию. А вы понимаете, ведь было бы совершенно иное дело, если бы я лично (подчеркнуто в рассказе Церетели. — Р.Г.) привел солдат к Думе!»

Известно, что Милюков, Плеханов, Гучков, Набоков (управляющий делами Временного правительства) и многие политики относились к Керенскому отрицательно. И все же мне казалось, что Церетели как-то уж слишком «нажимает педаль», столь уничтожительно трактуя Керенского. Когда он назвал его «паяцом», я сказал: «Стало быть, вы согласны с стихотворением Зинаиды Гиппиус?» — «А я его не знаю». — Я привел: «Проклятой памяти безвольник,/ И не герой, и не злодей,/ Пьеро, болтун, порочный школьник,/ Провинциальный лицедей». — «Вполне», — ответил Церетели.

Гораздо больше разговоров о Керенском у нас было в Нью-Йорке, в скромной квартире И. Г. Церетели на Бродвее, 3605 (около 148-й улицы). Приходя домой, я записывал рассказы, так же как и в Париже. Как-то я спросил И.Г. об отношении Совета рабочих депутатов к Керенскому. Церетели сказал: «Там у него не было никакого влияния, там его, в сущности, все презирали, а поддерживали только потому, что никого другого на роль „заложника“ во Временном правительстве найти было нельзя. Поэтому Керенского и терпели. И со стороны кадетов к нему было такое же отношение (особенно у Набокова и Милюкова), но им Керенский был тоже нужен по той же причине, другого „заложника“ и у них не было. Приходилось его терпеть. Вот он и болтался, делая свои „жесты“».

Как-то заговорили о заговоре Корнилова и о роли в нем Керенского и Савинкова. Церетели сказал: «Савинков не играл двойной роли, все мы знали, что он с Корниловым, но у них были расхождения. Савинков поддерживал Корнилова в его восстании против революционной демократии, но не поддерживал его действий против Временного правительства, тут они расходились. Во время восстания Корнилова я у Савинкова был (Савинков в то время был назначен Керенским генерал-губернатором Петрограда. — Р.Г.) и прямо его спросил: за кого он? И будет ли он честно выполнять свои обязанности борьбы против Корнилова? Надо сказать, что в это время Савинков уже заискивал перед большинством Совета, и он дал мне слово, что будет действовать честно. У Керенского же, — продолжал Церетели, — была подлинно двойная игра. Он вел с Корниловым переговоры, но хотел сам возглавить восстание. Корнилов же этой роли ему не давал. Из-за первой роли произошел разрыв. Когда Керенский увидел, что Корнилов первой роли ему никогда не даст, а может быть, и расправится в конце концов с ним самим, Керенский и переметнулся к революционной демократии. Я виделся с Керенским во время восстания Корнилова. На него было жалко и противно смотреть. Это был совершенно потерянный человек. Он мне сказал: „Некрасова и Терещенко я уже не вижу два дня. Меня все покинули. Все“. — И вдруг он отодвигает ящик письменного стола, вынимает револьвер и прикладывает к виску с какой-то жалкой, глупой и деланной улыбкой. Он, вероятно, думал, что этот плохой актерский жест произведет на меня впечатление. Но на меня это не произвело решительно никакого впечатления, кроме чувства презрения и гадливости. Он мне тогда был просто противен. И, вероятно, почувствовав это, он как-то неловко отнял револьвер от виска и спрятал его в стол. Зато, когда корниловское выступление было подавлено, Керенский распушил хвост и вел себя так, будто это он подавил. Он вел себя опять как „вождь“. На самом же деле во время выступления Корнилова Керенский был совершенно жалок. А после корниловского выступления и правые (кадеты) и левые (Совет) настолько презирали Керенского, что встал вопрос о его смещении. Для этой цели начались переговоры (негласные). От кадетов в них участвовали Набоков и Аджемов, а от Совета — я».

Церетели говорит, что об этом Набоков пишет в своих мемуарах, но не пишет об одном разговоре, самом интересном. У Церетели была мысль вместо Керенского выдвинуть В. В. Руднева {26} 26 В. В. Руднев в 1917 г. был избран городским головой Москвы, а в эмиграции — редактор «Современных записок». Я Вадима Викторовича хорошо знал и буду о нем писать. , или генерала Верховского, или же, как он сказал, «на худой конец» Авксентьева. Но при переговорах с Набоковым все это провалилось, ибо Набоков, выслушав Церетели, сказал: «Одним словом вы хотите вести вашу политику через человека более сильного, более подходящего, дабы ваша политика была более удачной. Но мы этого не хотим. Ведь вы же не согласитесь на наших кандидатов? Например, на Милюкова?» Церетели сказал: «Конечно, нет». — «На Алексеева?». — «Тоже нет». — «Так как же? Вы знаете, как я отношусь к Керенскому. (Набоков относился к Керенскому с полным презрением, — буквальные слова Церетели. — Р.Г.). Но пусть уж он остается, мы предпочитаем, чтоб он как-нибудь дотянул до Учредительного собрания. Лучших руководителей мы не хотим». — «Так все и осталось», — говорил И.Г.