Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Несколько ошеломленный рассказом, я спросил Николая Владимировича: «Ну, а почему ж эта попытка не удалась?» — «Почему? Да потому, что офицеры разворовали деньги и пропили». И добавил: «Если б я это только мог предвидеть, я сам бы взялся за это дело». Одну фамилию из офицерской группы он называл — ротмистр Марков.

Тому, что деньги «разворовали и пропили», я не удивился. Революция ведь разложила вовсе не только солдат, но и офицеров (и даже генералов!). На эту тему можно было бы написать документально-исторический труд. К сожалению, он не написан. О таком же разворовании денег рассказывает монархист полковник Ф. В. Винберг (член Рейхенгальского монархического съезда) в книге «В плену у обезьян. Записки контрреволюционера». Оказывается, суммы, полученные группой офицеров на поднятие восстания в Петрограде в дни корниловского мятежа, были растрачены и пропиты. Глава заговора Гейман решающую ночь пьянствовал в «Вилла Роде», а главные заговорщики полковники Сидорин и де Симитьер оказались «в нетях».

С полковником Ф. В. Винбергом я вместе сидел в киевском Педагогическом музее под арестом у петлюровцев в декабре 1918 года. Должен сказать, что при переговорах с петлюровцами в музее Ф. В. Винберг держал себя с исключительным достоинством.

Через несколько дней после рассказа Вороновича я завтракал с А. Ф. Керенским на Ист-Сайд в его любимом скромном ресторане. Я сказал ему о рассказе Вороновича и спросил: правда ли это? Керенский недовольно насупился и отрывисто пробормотал: «Не знаю, не знаю, ничего не могу сказать… После моей смерти мой архив будет опубликован», — и быстро перешел к другим темам. Про себя я подумал: Керенский не опроверг? А то, что не хочет мне говорить, — понятно. Я решил спросить Церетели. И.Г. мог и слышать об этом и во всяком случае знал тогдашнюю обстановку.

Вскоре, сидя у Церетели, я рассказал ему и о рассказе мне Вороновича, и об ответе Керенского на мой вопрос. «Как вы думаете, И.Г., это могло быть?», — спросил я. Я ждал, что И.Г. засмеется, махнет рукой и скажет: «Какая болтовня! Какая чепуха!» Но этого не последовало. И.Г. задумался, у него иногда это бывало: прежде чем ответить на какой-нибудь вопрос, он довольно долго молчал. Потом И. Г. спокойно и серьезно сказал, подчеркивая каждое слово: «Это вполне могло быть, это вполне в духе Керенского, в его стиле». По ответу Керенского и по ответу Церетели я понял, что Воронович сказал мне правду — Керенский ему эти деньги дал!

Собственно, в Париж я приехал к шапочному разбору. Через шесть лет началась «странная войнишка» («drôle de guerre»). А вскоре ее «странность» перешла в страшность. Под военные марши немцы «вмаршировали» в Париж. Въехало, разумеется, и гестапо. А за ним и сам Гитлер. Русский Париж приказал долго жить. Его расцвет (даже блеск!) приходился на конец 1920-х годов. Чего тогда и кого тогда тут не было! Но все ж в 1933 году я еще захватил «отблеск» этого потрясаюшего русского Парижа, этой замечательной «унесенной России».

Читателю, конечно, придется (как и при описании русского Берлина) на нескольких страницах зевнуть, ибо говоря о культурной, общественной, политической, литературной жизни русского Парижа, я должен дать много «сухих перечней»: русских знатных лиц, русских культурных организаций, русских православных церквей, русских газет, журналов, русских театров оперы, драмы, балета. Этих «декораций» требует моя главная тема — «унесенной России». Кстати, когда первый том моей трилогии давно уже печатался, я наткнулся в «Вестнике РХД» на опубликование неизвестных стихотворных черновиков Влад. Ходасевича. Среди них: «А я с собой мою Россию/ В дорожном уношу мешке». Прочтя, я ощутил совпадение чувств. Стало быть, у Ходасевича тоже было ощущение «уноса» подлинной России, навсегда и необратимо канувшей в Лету, как былая Эллада. Ведь в СССР {28} 28 Я развертываю эти инициалы как «СОЮЗ СУКИНЫХ СЫНОВЕЙ РЕВОЛЮЦИИ», но это не «ругань», а «суть дела». у большинства населения разрушена память о прошлой России, отняты ее традиции, отнята мысль, слово и духовно советское население омертвело: «мертвые молчат и живые молчат как мертвые». Все вышло по «Бесам» Достоевского: «… все к одному знаменателю… полное послушание, полная безличность!», — говорит Верховенский. И Бердяев в «Новом средневековье» правильно подтверждает: «Советское строительство ужаснее и кошмарнее советского разрушения. Это система Шигалева, система скотоводства, примененная к людям». Умно сказал о советских людях один видный советский ученый, побывавший в командировке на Западе, своему старому другу-эмигранту: «Мы как собаки, все видим, все понимаем, а сказать ничего не можем».

Итак! Русский Париж!

В царствование императора Александра II, как раз в год освобождения крестьян, в Париже на рю Дарю был построен прекрасный русско-византийского зодчества собор Св. Александра Невского. Так он и стоял единственный русский православный храм в Париже до лет всероссийского потопа и революционного развала России. После гражданской войны Франция и (особенно) Париж наводнились русскими эмигрантами «всех прав и состояний», от крестьян до князей. Сколько их приехало во Францию, не знаю. Думаю, две-три сотни тысяч. Ведь всего в мире российских эмигрантов оказалось тогда больше двух миллионов.

И когда я въехал в Париж, православных храмов в нем было уже больше тридцати. Укажу только те, что знаю: церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы (15-й арон-дисман), Свято-Серафимо-Покровский храм (15-й), храм Знамения Божьей Матери (16-й), храм Всех Святых в Земле Российской Просиявших (16-й), храм Сергиевского подворья (19-й), Галлиполийская церковь (16-й), церковь Покрова Пресвятой Богородицы (15-й), церковь Всех Скорбящих Радости (5-й), церковь Трех Святителей (15-й). Всех в районе «большого Парижа» перечислить не могу. Знаю, что в двадцатых годах в епархии митрополита Евлогия (Георгиевского), возглавлявшего русскую православную церковь в Западной Европе, было больше 100 приходов. Так что эмиграция, унесшая Россию, унесла с собой и свою православную церковь.