Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Теперь мы знаем истинную причину ее самоубийства. Ею вовсе не было предложение стать судомойкой в столовке в Елабуге. Всю свою жизнь Цветаева делила меж творчеством и черным (домашним) трудом. Но весьма сведущий в сих делах старый энкаведист Кирилл Хенкин в книге «Охотник вверх ногами» сообщает истинную причину ее «петли». Оказывается, елабужский уполномоченный НКВД предложил Цветаевой «ему помогать», т. е. «доносительство», т. е. попросту «стать стукачкой». Тут для Цветаевой выхода не было. Она предпочла крепкий гвоздь и веревку. «В России меня бы печатали и читали…». Ошиблась Марина Ивановна…

Что сказать о Цветаевой? Цветаева, конечно, большой поэт и большой, образованный, блестяще-умный человек. Общаться с ней было действительно подлинным платоническим наслаждением. Но иногда у Марины Ивановны, как у всякого смертного, проскальзывали и другие, сниженные черты. Когда-то Адамович, полемизируя с ней, написал, что в творчестве Цветаевой есть что-то не вечно-женственное, а вечно-бабье. Не знаю, можно ли было такую вещь написать, в особенности Адамовичу. Но не в творчестве, а в жизни у Цветаевой вырывалась иногда странная безудержность. Например, она мне писала в одном письме какие-то не долженствующие быть в ней, сниженные вещи о том, как у нее начиналась «большая дружба» с Эренбургом, как им «были сказаны все слова», но как Эренбург предпочел ей другую («плоть!») женщину. Это были вульгарные (для Цветаевой) ноты. Но Адамович-то был неверен в своей грубости, ибо писал о Цветаевой-поэте. А в творчестве своем Цветаева, наоборот, была, я бы сказал, мужественна. Женственные ноты в ее лирике прорывались не часто, но когда прорывались, то прорывались прекрасно. Я больше всего люблю лирику Цветаевой, а не ее резко-ритмические, головные ритмы (хотя Белый восхвалял именно ее «непобедимые ритмы»).

Ну вот. Конец. Осталась у меня в памяти Цветаева как удивительный человек и удивительный поэт. Она никак не была литератором. Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее со всех сторон своими углами резал и ранил. Давно, из Мокропсов она писала мне в одном письме: «Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности — людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы сумела». Да, может быть.

Конец «Жизни» для меня был финансовым крахом. Гроши, что получал за статьи в «Голосе России» или «Времени» у милейшего Григория Наумовича Брейтмана (бывшего редактора киевских «Последних новостей» и автора потрясающих бульварно-детективных рассказов), — были грошами. Но голенький ох, за голеньким Бог. В «Архив русской революции», выходивший толстенными томами под редакцией И. Б. Гессена, я продал свои воспоминания о Киеве — «Киевская эпопея» (см. том 2). Русские издательства тогда прилично платили, и это была передышка. А засим издательству С. А. Ефрона продал «Ледяной поход», Семен Абрамович Ефрон, приятный, пожилой, с сильной проседью, тяжеловатый (по весу) человек был издателем еще в России. И, став эмигрантом, начал издавать книги в Берлине. Другого ничего делать не умел. Тогда в Берлине было около тридцати русских издательств.

Когда я пришел к С.А. с «Ледяным походом», он принял меня любезно и, взяв рукопись, сказал, чтоб я зашел за ответом недели через две. Две недели я жил в «тревожном ожидании». Мне было двадцать пять лет. Будучи по природе человеком (по-моему) скромным, я просто не верил, что у меня выйдет книга! Через две недели придя за ответом, я, разумеется, волновался. Сели. С.А. говорит:

— Знаете что, Роман Борисович, рукопись ваша, конечно, интересна, и я бы ее издал, но есть одно «но».

— Какое же?

— Видите ли, у вас очень много неприличных слов.

Я обмер.

— Ну, Семен Абрамович, — говорю, — они же обозначены многоточиями?

— Да, многоточиями, но читатель все-таки понимает, что это за слова, и читателю это неприятно. Вот, например, я дал прочесть нашей секретарше, Марии Абрамовне Шайкевич, так она, представьте себе, не могла даже дочитать, было шокирована.

Разумеется, и Семен Абрамович, и тем более Мария Абрамовна никакой гражданской войны не видали и не знали, что этот «неприличный» язык (а он действительно неприличен!) был обиходным языком гражданской войны. На этом языке мы говорили и в мировую, и в гражданскую. Но С. А. был по-своему, очевидно, прав. К тому же он — «капиталист», он сильнее.

— Знаете что, Р.Б., — сказал Ефрон, — возьмите-ка вы рукопись и попробуйте выправить именно в этом смысле, а тогда приносите.

Я взял рукопись, Но духом пал: не издаст, думал я. Выправлял я недели две, удаляя все «скверные многоточия», кое-где лишь оставил. И через две недели принес С. А. Он обещал дать быстрый ответ. Через несколько дней вызвал меня. На столе лежал — договор, приятный уже тем, что был первым договором на книгу, и тем, что я получал аванс, кажется, в тысячу марок. Для меня это было целое состояние. И книга, и деньги. Я был неописуемо радостен.

Вскоре «Ледяной поход» вышел. Книга имела (скажу без скромности) большой успех, но особый. Многие бывшие военные отнеслись к ней неприязненно. Я-де сгустил краски, я-де слишком много пишу о темных сторонах и т. д. Это были круги РОВСа (Русского общевоинского союза). Но я этого и ждал. Эти круги я хорошо знал и многого в них не любил. Я уважал таких генералов, как Головин, Врангель, Деникин, Кутепов, Миллер, были и офицеры, с которыми дружил. А не любил я те круги, из которых вышла пресловутая «Внутренняя линия», они-то и верховодили в РОВСе.

Были и приятные отзывы. Как-то мне сказали, что приехавший в Берлин Максим Горький будто читал «Ледяной поход» и хорошо отозвался. Я написал Горькому, спрашивая, действительно ли он читал мою книгу? И быстро получил ответ, очень краткий: «Уважаемый г-н Гуль, я действительно читал Вашу интересную книгу…» и еще несколько слов. Меня эта «интересная книга» очень обрадовала. Я — мальчишка, первая книга, а тут — сам Максим Горький, мировая знаменитость, «всероссийский гигант», автор всяких Буревестников, Челкашей, Мальв, песен о Соколе и прочее, пишет — «интересная книга».

Был и такой факт. Встретился я как-то с издателем З. И. Гржебиным. Он тогда в Берлине начал грандиозное издательское дело в уверенности, что книги пойдут в Советскую Россию. Там он ворочал «Всемирной литературой». Ему ворожили Горький, Луначарский, кто-то еще. Гржебин был вхож в сановные советские круги. И вот, когда я с ним здоровался, он с улыбкой говорит: «А я ведь вашу книгу в России еще видел». — «Где же ее видели?» А Гржебин, улыбаясь: — «На столе у В. И. Ленина». Я онемел, ибо не ожидал, чтоб моя книга попала на стол к самому псевдониму № 1. Правда, в газетах я читал, в интервью с каким-то иностранным корреспондентом на вопрос, чем он сейчас занимается, Ленин с усмешкой сказал; «Читаю книги господина Шульгина, — и добавил. — Надо изучать своих врагов». Вероятно, после «изучения» Лениным Шульгина его «1920 год» и был переиздан Госиздатом в Москве. А о книге Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» Ленин даже высказался публично, и какую-то книгу Аверченко тоже переиздали с предисловием Ленина. Стало быть «изучалась» и моя скромная книга. Это неплохо.